— Мы живём в затаившем дыхание месте, — сказала однажды ей мама. — В месте, лишённом пневмы. Невдохновлённом. Неудивительно, что иерархи здесь так сильны.

И даже ещё сильнее, подумала Линнет. Для её матери плохие времена настали слишком скоро.

И всё же она позволила себе одну маленькую еретическую молитву. Избавь меня от одинокого однообразия, подумала она. И этих проклятущих дождей!

Но боги, не уставала напоминать ей мать, очень капризны. Избавление пришло к Линнет внезапно и в весьма неприятной форме. А дождь лил ещё много дней.

Она сбросила дождевик в покрытом щербатым кафелем вестибюле своего лишённого лифта дома, и, роняя с него капли, поднялась на два этажа мимо висящих на лестничных площадках круглых зеркал — проклятия всей её жизни, показывающих её в самые нелестные моменты: на заре и в вечерних сумерках. Несмотря на колпак, её волосы промокли, и в свете ламп накаливания она выглядела какой-то маленькой. Маленький нос, маленькое круглое лицо, сжатые бледные губы не желают изгибаться в улыбке. Когда она только здесь поселилась, она всегда улыбалась себе в этих зеркалах. Но уже давно перестала.

— Мокрая мышь, — прошептала она. — Линнет, ты мокрая мышь.

Её облачение была подобающего чёрного цвета: чёрная блуза и чёрная юбка до пола, крючки  для пуговиц потёртые и потемневшие; под этим на ней было скромное бюстье и корсет, придававший ей, как она полагала, приемлемую для женщины-преподавателя форму, хотя образцов для подражания у неё было не слишком много.

На площадке второго этажа Линнет немного задержалась у зеркала. Женщине, делающей карьеру, полагалось быть крепкой. Она не чувствовала себя крепкой. Только усталой. Под глазами залегли тени. Вчера она поздно легла — слушала радио, подборку военных песен, грустных песен о любви и разлуке. Она пыталась вообразить, каково это, когда твой любимый на фронте — скажем, в Куэрнаваке, где снаряды обрушиваются на милые белые саманные домишки. Наверное, это было бы ужасно.

Она прошла по коридору к своей двери, которая оказалась приоткрытой.

Она остановилась и уставилась на неё.

Может, она забыла её закрыть? Она всегда была очень внимательна на этот счёт. В окру́ге случались грабежи.

Должно быть, её ограбили. Мысль об этом вызвала тошнотворные предчувствия. Она толкнула дверь, и та медленно открылась. Внутри горел свет. Внезапно она осознала, что слышит звук собственного дыхания и дробь дождя по крыше. Войдя в крошечную прихожую, она миновала одёжный шкаф и вышла в гостиную.

Внутри был мужчина. Он спокойно сидел в её большом кресле, положив одну длинную ногу на другую. Похоже, он ждал её.

На нём была коричневая униформа старшего проктора. Он был средних лет, но подтянут. Волосы густые и чёрные; глаза бледные, взгляд пристальный. Он улыбнулся ей.

Линнет оцепенела от страха.

— Входите, мисс Стоун, — сказал он. — Хотя вам вряд ли нужно приглашение в вашем собственном доме. Я знаю, что вы не ожидали моего визита. Приношу свои извинения.

Она не хотела входить. Ей хотелось дать дёру. Хотелось убежать назад в дождливую тьму. Но она устало вздохнула, повесила дождевик в шкаф и вышла на свет напольной лампы — скульптура с вделанной в неё электрической лампочкой была самым изысканным предметом её скудной меблировки, но сейчас она её ненавидела, потому что этот человек касался её.

— Не бойтесь, — сказал проктор. Она едва не засмеялась.

— Вы ведь правда Линнет Стоун — или нет?

— Да.

— Тогда присядьте. Я не собираюсь вас арестовывать.

Она присела на край кресла, в котором обычно читала, настолько далеко от проктора, насколько было возможно.