Федор, узнав о разгроме Москвы, побледнел. У него даже шевельнулась дикая мысль – бросить князя и скакать туда, выручать своих. Вряд ли, однако, в той каше, что творилась теперь в Москве, возможно было кого-то найти. Самому попасть в руки татар – еще хуже. «Господи! – просил Федор, глядя туда, где за дальними лесами лежала обманувшая его московская земля.

– Господи!» Он сейчас вспоминал Феню, второго малыша и первенца, которого успел полюбить, и каялся, что был небрежен с ними, почасту невнимателен и груб. Казалось, что она уже погибла под саблями или, того горше, уведена в полон, в степь… На миг он даже покаялся, что так сурово обошелся с Козлом. Козел один мог бы помочь выручить Феню из Орды. Но тогда… Федор медленно покачал головой. Нет, на такое пойти – самому с собой тяжко жить станет. Он стоял, и слезы медленно, незаметно для него самого, текли у него по лицу. Всех бросил: мать, жену, дитя. Может, Грикша как ни то?.. Цеплялась останняя надежда.

Сзади подошел дружинник:

– Эй, Федюх, князь кличет!

Федор покивал головой, не оборачиваясь.

– Скажи, сейчас!

Набрал снегу, обтер лицо: мокрых глаз не казать, незачем! Горько усмехнувшись про себя, направился мимо коновязей в княжую избу.

Здесь уже грузили возы, седлали коней. Из клетей выносили кули, укладки, бочки, коробьи с княжьим добром: мехами, дорогой лопотью, посудой, оружием. Князь Дмитрий стоял посреди двора и отдавал распоряжения. Княжич Иван и замотанная в платки и бобровый опашень маленькая круглая, точно кубышка, великая княгиня стояли рядом. Дмитрий кивнул Федору, указал, куда выводить людей. Вгляделся. Потом окликнул:

– Постой! У тебя семья не на Москве ли?

Федор кивнул, и князь, нахмурясь, отвел глаза. Федор потоптался одно мгновение, что-то подступило к горлу, но справился и, отворотясь, пошел к своим ратным.

Иван, проследив глазами трогающиеся санные возы, поворотился к отцу:

– Куда теперь?

– В Псков, – не оборачиваясь ответил Дмитрий. – К Довмонту Плесковскому. Он один примет. Больше никто.

Оседлавшие коней ратники с Федором во главе выезжали из ворот. Дмитрий указал Ивану на Федора.

– Вон видишь того ратника? Он мне весть принес про Окинфа. И людей привел. А семья у него на Москве осталась и мать в Княжеве, не простился с ней… Почитай, погибли уже. Запомни его! Ежели без меня… Когда… Этот не Окинф, не предаст!

Глава 90

На Москве татар не ждали совсем. Ордынские послы, получивши серебро, соболей и сукна, заверили Данилу, что в его княжество рать не взойдет. И потому, когда из Протасьева примчали вершники с криком: «Татары!» – им сперва никто не поверил, а когда поверили, в городе поднялся пополох. Пока Протасий пытался собрать городовую рать и как-то организовать сопротивление, паника, словно пожар, охватила посад. Хлопали калитки, из них выметывались полураздетые слобожане. Гнали скот. Пробиравшихся верхами пытались за ноги сволочь с коней. Ругань, мат, слезы, истошные вопли затоптанных в сутолоке баб, ревущая, мятущаяся толпа… На Москве-реке стало черно от бегущего в Заречье люда. Мосты ломились, запруженные возами, бежали по льду, карабкались по скользким склонам. Паника перекинулась в Кремник. Пока Данил, срывая голос, верхом метался среди растерянных холопов, наряжая повозных, выводя и запрягая лошадей, во дворце – истошный визг. Княгиня Овдотья крутится по палате, в горнице одевают княжичей. Некрасивая, с перекошенным ртом, Овдотья бросается из дверей в двери, как дикая свинья, опрокидывая скамьи и стоянцы. Срывает одеяла, камчатные покрывала, скатерти, рыдает в голос, слезы крупным горохом катятся по лицу. Пихает, бьет и лупит по щекам холопок, сама волочит сундуки, голосит и ругает всех и вся:

– Мужики! Дурни! Тоже мне, воеводы! Воевать не умеют! Глашка, живо! Это кидай! Бархат бери, мою укладку, скорей! Вороны! Плохо ли жилось?! (В рёв.