Сонный голос из динамиков объявил начало регистрации на рейс. Леонид отошел от окна, приблизился к стоявшим в стороне матери и бабке. Брательник, значит, так и не явился его проводить. Хрен с ним, обойдусь! Он плотнее запахнул тяжелое черное пальто, откашлялся, стараясь разогнать сгустившуюся в груди тяжесть, и с широкой улыбкой обнял обеих женщин за плечи.

— Ладно, дорогие мои, не болейте тут, — бодрясь, выговорил он. — Я постараюсь звонить чаще. Но тут, сами понимаете, как получится.

Лариса всхлипнула и обхватила его руками за шею, причитая:

— Сыночек мой, Ленечка…

— Ну брось, брось, перестань, — Леонид, поморщившись, расцепил ее руки и быстро поцеловал в пахнущие лаком волосы. — Сейчас не те времена, не на всю жизнь прощаемся.

Валентина Васильевна от прощальных объятий воздержалась, лишь крепко сжала Ленину руку сухой старческой ладонью и коротко приказала:

— Головы не теряй, Леня! Живи по совести!

Из глубины зала ему уже махал руководитель группы.

— Ну, бывайте! — попрощался Леня и заспешил к проходу на регистрацию.

У поворота в длинный, узкий, освещенный бесцветными лампами коридор он в последний раз обернулся. Мать и бабка стояли обнявшись, как две сиротки. Лариса, такая смешная, нелепая в подростковом розовом пуховике в блестках, со взбитыми облачком надо лбом выбеленными кудрями. Валентина Васильевна, маленькая, сухонькая, в неизменном темно-коричневом драповом пальто и надвинутой по самые глаза меховой шапке. При взгляде на них у Лени неожиданно защемило в груди. Только сейчас, кажется, он впервые осознал, что уезжает из дома надолго, может быть, и навсегда. Странно, ведь если бы ему когда-нибудь сказали, что он станет скучать по своим назойливым домочадцам, он бы только рассмеялся. Никогда больше не будет завтраков на узкой тесной кухне, запаха гренок и сбежавшего молока. Никогда больше бабушка не станет настойчиво барабанить в дверь его комнаты, провозглашая: «Что за манера запираться в моем доме?» Никогда не увидеть ему мать, приплясывающую у зеркала со щипцами для завивки волос. Никогда больше не увидеть, как Алеша раскачивается на турнике, гибкий и легкий, словно забавляющийся своей юностью и силой, крича: «Ура! Свобода!»

Леня помотал головой, отгоняя не к месту слетевшиеся воспоминания. Все нужно отбросить, силой вытравить из души. Впереди новая жизнь, без каких-либо родственных сантиментов. Да это и к лучшему. Мало, что ли, крови ему попортила драгоценная родня? К черту, к черту! Он быстро махнул рукой провожавшим его женщинам и, не оглядываясь, пошел по коридору аэропорта.

* * *

Снег сыпал и сыпал, словно собираясь замести Москву по самые крыши: широкие проспекты, улицы и переулки, все парки и скверы, заколоченные на зиму фонтаны, хмурые темные памятники, золоченые купола церквей, широко раскинувшие руки — мосты, темно-красные старинные особняки, гранитные высотки, приземистые хрущевки, одинаковые блочные многоэтажки и древние кремлевские башни. Алеша захлопнул форточку, отошел от окна и растянулся на диване, закинув голову и глядя в потолок. В углу у наружной стены побелка слегка потрескалась. Он вспомнил, как несколько лет назад они занимались ремонтом вместе с братом — Леня стоял на стремянке в смешной свернутой из газеты шапке и с кистью в руках, а сам он таскал ведра с побелкой. Бабушка командовала с порога: «Три слоя не клади, побелка денег стоит».