— О, хиппи-студенты, кто же отпустит такую девочку ночью, поедешь с нами! — сказал мой сосед и бросил таксисту пятидесятирублёвую бумажку.

Всеми способами я призывала к совести таксиста, спрашивала, есть ли у него жена и дочь, но пожилой человек только вжимал голову в плечи и так и не поднял глаз на зеркало, боясь встретиться с моими. До сих пор помню его жиденькие волосёнки и сутулую спину в обшарпанном пиджаке. В новом районе, куда меня завезли, на улице не было ни души. Заорать я не успела, быстро заткнули рот. Кстати, не факт, что я бы смогла заорать. Я потом выяснила, что все девочки, которым в детстве запрещали громко плакать и чего-то требовать, немеют в экстремальных ситуациях.

В однокомнатной квартире был третий. Этаж — восьмой, телефон вынули из розетки и заперли в шкаф вместе с моей одеждой. Всё, что происходило в квартире в течение этой ночи, оставляю на совести грузинского народа. Каждый народ должен отвечать за своих подонков. Потом, пьяные как свиньи, они даже пели по-грузински. Они дрыхли. Я стояла у окна, разглядывая голубой асфальт. На мне не было ничего, кроме эластичного бинта, который было велено носить на больной ноге после операции. Спасло только богатое воображение, я представила себя голую и мёртвую на асфальте, а эту мразь в полной безопасности. Побродила по квартире, закрыла форточки и открыла газ. Я думала, что всё произойдёт довольно быстро.

Но один из них встал в туалет, закашлявшись, понял, разбудил гортанными звуками остальных. Они вскочили, открыли окна, попытались снова дать мне по физиономии, но мне уже было всё равно, я не плакала и на вопросы не отвечала. Очевидно, старший понял, что что-то не то, отпер сумку из шкафа, вывалил из неё мои вечно таскаемые с собой рукописи, косметику, кошелёк и паспорт. Изучив паспорт и наконец поняв то, что вчера я не могла докричать до их пьяных ушей, они затрепетали и начали громко ругаться по-грузински. Потом начали писать восьмёрки вокруг меня.

— Деточка, хочешь кофе? Шампанского? Мы же не знали, что ты несовершеннолетняя. Ты же так взросло выглядишь. Мы за всё заплатим. Сейчас мы оденемся, всё будет хорошо. Ой, какие у нас джинсы польские! А теперь будут американские. У тебя будет столько денег, сколько ты захочешь, только никому не надо говорить. У тебя ничего не болит? Тебя от газа не тошнит? Мы же не бандиты, мы серьёзные люди, приехали в Москву по делам. У нас у всех семьи, дети. Ты только не молчи, ты отвечай нам на вопросы, пожалуйста.

Меня с почестями посадили в такси, сунув в сумку толстую пачку двадцатипятирублёвок. Когда машина отъехала, я выбросила деньги в окно. В этом не было литературщины швыряния купюр, я боялась сделать это раньше потому, что за две такие бумажки, сунутые таксисту, они вполне могли заполучить меня обратно. В зеркало я видела, как самый шестёрочный из них собирает деньги с асфальта, на котором вполне могла к этому моменту лежать я, не спрячь они одежду.

Только через семнадцать лет после этого я прошла психическую реабилитацию, и жизнь резко изменилась в лучшую сторону. Поэтому я настойчиво советую всем жертвам изнасилования последовать моему примеру, ведь изнасилование оставляет в психике мощные последствия. Самые безобидные из них — низкая самооценка и вытекающая из неё социальная неуспешность, сексуальные проблемы, связанные с ожиданием насилия в постели; и гипертревожность за детей, выливающаяся в их неврозы и частые болезни.

Сейчас я могу вспоминать об этом отстранённо. Впрочем, газ я тоже открывала по трезвому расчёту. Понимала, что не пойду в милицию, а если пойду, мне не помогут. С интернатско-больничного детства я привыкла рассчитываться за всё сама. И ещё поняла, что эти грузины не были особыми сексуальными маньяками, они были среднеарифметическими скотами. По одежде и способам сопротивления они не могли спутать меня с проституткой, но в их голове было простое мужское «Как это она не хочет? Мы же деньги потом дадим!».