Я вернулась в Москву изрядно беременной, измывающиеся надо мной гинекологи определили ультразвуком двойню. Измывались они потому, что при советской власти гинекология тоже была областью карательной медицины, и, видя существо, готовящееся стать матерью, люди в белых халатах оживлялись на предмет реализации собственной агрессии. Об этом мой отчёт под названием «Меня зовут женщина», который считают рассказом, хотя это политический памфлет.

Я взяла справку о наличии двойни в животе и потащилась в военкомат, чтобы защитить мужа от армии. Мудрый военный посоветовал залечь на дно до родов, и мы переселились к маме и брату, где лежал парализованный дед Илья, а жизнь была наполнена садомазохистскими радостями.

Саша плохо монтировался в тело семьи. Штатную единицы «главного мужчины» занимал брат. Он представлял эту единицу как хождение с Гегелем под мышкой и умничанья по поводу прочитанных книг. Мы с мужем могли лежать в постели, а брат, проходя мимо, в идиотизме хрущёвских смежных комнат, затевал со мной дискуссию об умном. В семье не существовало понятия чужого частного пространства, и, когда я вышла замуж, маме и брату не пришло в голову, что теперь мы как пара обведены неким меловым кругом. Понятно, что в результате между братом и мужем «пошёл процесс».

И вот я родила чудесных мальчиков, выданных из Института акушерства и гинекологии с клеёнчатыми бирочками на руках и ногах.

Всю беременность читала книжки про вынашивание и воспитание, но при материализации Петра и Павла оказалась довольно беспомощной. Это произошло через два месяца и один день после того, как мне самой исполнилось двадцать. При том, что дети при рождении вместе весили шесть триста, а я, в одиночку, сорок шесть килограммов, у меня ещё началась дистрофия. Молока было слишком много, организм не справлялся, и за три дня я теряла по пять килограммов веса. Это был стандартный послеродовой психоз от пережитых страхов и унижений, но в стране ещё не было психологов, задумывающихся над этим. А двухкомнатная смежная квартира, вмещающая капризного парализованного деда, давящую маму, проблемного брата, растерявшегося мужа, орущих крошек и невменяемую меня, сама по себе была идеальным местом для свихивания. На Арбат не переезжали, поскольку мама не могла бросить ни парализованного отца, ни меня с детьми. Картина напоминала загадку про козла, капусту и лодочника.

Муж был человеком сколь творческим, столь же и несобранным. В школе он доказал по-новому теорему Ферма, изобрёл плот из пустых баночек из-под кофе, на котором собирался переплыть Чёрное море, печатную машинку, печатающую ноты, и многое другое. Он мог построить дом, сшить бальное платье, а также «взять си-бемоль одной природой», о чём с придыханием говорили мне его однокурсники, но одолеть подлеца режиссёра и мою семейку, конечно, не мог и пошёл работать, дожидаясь новых вступительных экзаменов.

Всё, что со мной сделали гинекологи, организм выдержал, и дети получились дивные. Перелопатив написанное о близнецах, я выяснила, что если отдать их на волю детской дедовщины, то один забьёт другого, и получится ведущий и ведомый. И я решила, строго защищая их права друг от друга, дать обоим возможность стать лидерами. Видимо, я была неплохой матерью, и на провокационное анкетирование обоих: «Как думаешь, кого мама больше любит?», каждый ни секунды не задумываясь отвечал: «Конечно, меня!». Это было очень важно мне, всегда ощущавшей себя нелюбимым ребёнком у мамы.

Сначала малыши вдвоём лежали в детской кроватке, и для удобного уклона под голову Петра был подложен толстый том Гёте, под голову Павла — толстый том Бальзака. Надо сказать, характеры авторов определили и характеры детей. Я, конечно, была безумной мамашей, и в год читала засыпающим сыновьям Пушкина, в три — Мандельштама и Цветаеву. В доме валяется плёнка, на которой один трёхлетний ребёнок читает «Бессонница.