Состав, на котором они ехали, целиком разбомбили, и вернувшийся после ранения Дмитрий Андреевич получил информацию, что вся семья погибла, и пошёл воевать снова. А они тихонечко жили в Сибири и, естественно, не искали его, оплаканного и похороненного. Жизнь в эвакуации была ужасна. От насильно подселяемой в дом женщины с тремя детьми пытались избавиться всеми способами, однажды даже пытались отравить угарным газом, спасла случайно зашедшая соседка. Однако там же, в Сибири, нашлась старуха-целительница, которая вылечила младшей девочке глаза багульником. Сейчас это Сашина тётя — директор химического комбината.

Самое страшное в моем материнстве — это детские больницы, меня до сих пор трясёт при воспоминании. В год и три месяца Петя попал в больницу с приступом астмы, возвратился разучившийся ходить, говорить, был всё время голодный и заплакал, когда после еды я убрала продукты со стола. Несколько месяцев, пока он не пришёл в себя, я всё время держала еду на виду.

Лето в жизни детей означало Украину. Сашины родители, жившие в городе Черкассы, с самой весны начинали присылать вёдра фруктов, а с июня мы отправлялись пасти сыновей на Днепре. Конечно, летнему эдему сопутствовали крутые разборки, поскольку я видела мир не так, как свёкор и свекровь.

В год восемь месяцев дети поехали в Черкассы с бабушкой и дедушкой, а мы должны были догнать через неделю. Конечно, бабушка и дедушка пренебрегли нашими рекомендациями, которыми Саша подробно испещрил записную книжечку с заголовком «Руководство по обращению с детками», поскольку они, как им казалось, «лучше знали», что делают с малышами. Через три дня позвонили, что Петя в реанимации с астматическим приступом. Выехав ночным поездом, я сменила бабушку в палате. Петька уже сносно дышал, хотя ещё был на уколах. Палата считалась отдельной и приходилась на двух блатных ребёнков с мамами. Ни в какую другую палату мою свекровь положить не могли.

Петька повеселел и приосанился. В обед я вышла в столовую и увидела странного вида кошку, пожирающую еду из собственной миски, стоящей около детского стола.

— Странно, что в отделении с тяжёлыми астматиками держат кошку, — сказала я соседке по палате. — А вдруг у кого-то аллергия на кошачью шерсть?

— Да це ж не китик, це ж криса, — зевая ответила соседка. Я решила, что у неё белая горячка, и на всякий случай вернулась в столовую. Это действительно была крыса, которая, доев содержимое миски, вальяжно бродила под столом, подбирая бросаемое детьми печенье.

— Шо вам, жиночка, крыса мешает? Никому не мешает, вам мешает! А шо у вас у Москве крыс немае? — возмутилась моему недоумению старшая сестра. Я, конечно, знала украинский фольклор типа «хохол вымоется в блюдечке воды», «больше грязи — толще морда», но мне этого было недостаточно, чтобы смириться с крысой именно в больнице. Я долго исследовала палату на предмет крысиных ходов, плотно закрывала дверь на ночь и крепко прижимала к груди ребёнка.

На следующий день начала антикрысиную компанию, высказав всё дежурному врачу. Врач посмотрел на меня с неодобрением и посоветовал больше думать о том, что хожу по больнице с распущенными волосами во фривольном халате, и велел старшей сестре надеть на меня белую косынку и ублюдочный больничный халат. Таких финтов я объелась в госпитале, пока была ребенком, и теперь, став двадцатидвухлетней матерью двоих детей, хавать это не собиралась. Сказала, что косынку и халат надену во имя комфорта собственного сына, но по поводу крысы пойду к главврачу. На следующий же день, мотивируя улучшившимся состоянием Петьки, меня перевели в обычную палату.

Кровать стояла у окна, и первое, что я увидела, была дыра между кроватью и подоконником, по которой местная палатная крыса, видимо, менее светская, чем крыса столовская, приходила по ночам.