Я хватаю Джеси, а из пасти кровь течет. Бегу к автобусной остановке. На улице мороз, гололедица, транспорт ходит с опозданием. Я плачу, подбегаю к проезжающим машинам: «Помогите, пожалуйста. Моя собака умирает». Притормозила зеленая легковушка. Мужик с густыми усами, лицо врезалось в память: «Садись, парень». Джеси умерла у меня на руках, когда мы стояли на светофоре. Шофер все же настоял, чтобы мы доехали до ветеринара: «Собаку, похоже, отравили». Помню тот холод в ногах и рисунок кафельного пола ветлечебницы.

Я ни с кем не говорю о своем детстве. Детские чувства всегда смешны, если они попадают в руки чужого. Завтра у моего отца день рождения. Вроде бы даже юбилей. Не буду звонить, не смогу. Что бы я ему сказал? Пожелал душевного равновесия? Смирения? Понимания? Мы даже не можем выслушать друг друга. Отец так и не простил мне, что я не поступил в военную академию, как он хотел. За меня это сделали братья. Сейчас они оба без работы, а я помогаю им и родителям. Моя совесть при каждом порыве забыть их гулко наставляет: «Уж лучше совершить тяжелых сто грехов, чем, став ослушником, родителя обидеть и не прийти к нему в тяжелый час на зов». Это из серии внутренних истин, что сидят глубоко-глубоко. Всплывают именно в тот момент, когда меньше всего желаешь их вспоминать.

Вчера в метро услышал разговор двух пожилых женщин. Одна говорила другой: «Странно, почему людей оплакивают, когда они умирают, а детей не оплакивают, когда они вырастают. Ведь этого милого ребенка уже не будет, когда он вырастет». Я разозлился. Хотел вмешаться в их беседу. Хотел закричать, что тот ребенок, стоящий на кафельном полу ветлечебницы, все еще во мне. Изменилась лишь телесная оболочка. В остальном тот же страх разомкнуть крепко сжатые теплые руки и чувствовать, как они холодеют.

5

Мы потрахались, я заплатил, всего хорошего. Но она не уходит. «Мало?» – «У проституток такое не спрашивают. Нам всегда мало». Хохочет, поправляя бретельки черного лифчика. Растянутый, с вульгарными золотистыми кружевами. У нее неважная грудь, но отличная задница, что, по сути, и требовалось. Я люблю анальный секс. «Сухомятку», если говорить на языке Эмили. Она так представилась. Мне плевать, как ее зовут, как она добралась, что испытывает. Оплата по тарифу «ол инклюдед».

Мне нужно ее тело, и мне не важно, стонет она от удовольствия или от боли. Вхожу в нее быстро, грубо. Эмили поворачивается ко мне, в глазах раздражение, которое прячет за натянутой улыбкой. «Осторожней, дорогой, не так быстро». Хватаю ее за затылок, с силой нагибаю ниже. Глубже. Набираю темп. Никаких смазок, ласк, прелюдий. Она раком, не вижу ее лица, глаз – так удобнее. Эмили капризничает: «Полегче, больно ведь». Я не хочу думать о том, кто что чувствует. Отключаюсь от всего за свои же деньги. Эмили вырывается, ласково и учтиво, как избалованная кошка. Придавливаю ее к спинке кровати. Клиент всегда прав. Кончаю. Мне хорошо. Теперь проваливай.

Я на кухне с открытыми окнами, за ними – продрогший город. Грустит, кашляет. Большой город, в котором твои мечты сбываются у когото другого. Пусть. Давно не мечтаю. Я просто делаю шаги. То назад, то вперед. Живу здесь очень много лет. Когда что-то у тебя так долго, мысли о любви или нелюбви не приходят в голову, это уже часть тебя. Хотя даже не часть, часть ты чувствуешь, а вот твой город просто бежит по венам вместе с кровью, и ты о нем даже не думаешь. Ты им живешь.

Чайник закипел, заливаю пакетик в кружке. У многих после секса – сигарета, у меня – чай. Не очень крепкий.