Отец нашей Галочки был купцом потомственным, дело свое знал и любил, в Англию с молодой женой плавал, учился, как там у них дела ведут. Когда родилась дочка (первая и единственная), отправлял жену с ребенком и с родителями жены в Германию и Швейцарию — на воды и горный воздух. Галина мама играла на рояле — училась этому с детства. И дочку свою стала учить, как та научилась своими ножками к инструменту подходить.

Других деток не случилось, как потом говорила Галина мама, к счастью.

Гале было десять лет, когда пришли люди и отняли у них все: все товары, все личные вещи (ничего не успели припрятать), даже рояль вывезли. А в дом их заселили людей. Вообще-то — Галя говорила:

— Тараканы из нор повыползали и зажили в нашем доме.

Тараканы — не тараканы, но урон от них был явно не тараканий. Они вмиг ухитрились распотрошить богатый, построенный на века дом, превратив его во вшивую конуру. Зажили везде: и в полуподвале, перегородив его фанерками, и в зале, который тоже разделили на конуры-пеналы, и в хозяйской спальне.

Галю с папой и мамой на улицу не выгнали. Оставили им две комнатушки под крышей. Папа умер после этого через пару месяцев. И Галя за него радовалась. Потому что потом могли арестовать, посадить, мучить, казнить. А так — умер по-христиански. Даже батюшка пришел, причастил, пособоровал.

Вот остались они с мамой одни. И очень бедствовали. Мечту о музыке осуществить возможности не было никакой. В 14 лет Галя поступила учиться в медицинское училище на акушерку. Мама посоветовала, сказала, что люди всегда рождаются, поэтому акушерки при любой власти будут нужны.

Когда в 17 лет она впервые присутствовала при родах, решилась ее судьба. Она испытала такой ужас и отвращение от процесса появления на свет человека, что поняла: никогда и ни за что рожать она не станет. Мало того: несколько обязательных присутственных дней в роддоме, которые полагались на студенческой практике, позволили сделать вывод о том, что этой профессией заниматься она не сможет. Диплом Галя получила и тут же прошла специализацию по физиотерапии. У нее открылся особый дар массажистки: она умела руками снимать боль. Я тому свидетель, потому что Галя помогала Танюсе, страдавшей полиартритом на протяжении многих лет. Помогала по дружбе. О том, чтобы брать деньги у подруги, и речи быть не могло. Потом, когда у тети Ани обнаружился тромбофлебит, Галя приезжала чуть ли не каждый вечер с пиявками (они очень облегчали страдания), ставила их, убирала.

Она была настоящим другом, с щедрой и доброй душой.

Работала Галя в какой-то закрытой клинике, получала сущие гроши, подрабатывала частными массажами. Был у нее до войны муж, которого арестовали и расстреляли в конце тридцатых. Больше замуж она не выходила, хотя предлагали не раз. Она отличалась красотой: высокая, стройная, узкое лицо, руки, тонкий нос с горбинкой, ярко-голубые глаза, нежная кожа… Не для такой жизни была рождена…

Танюся возила меня в гости к своей подруге Гале в Замоскворечье. Я видела ее маму, казавшуюся мне дряхлой древней старушкой. Галина мама ступала тихо-тихо и говорила почти неслышно, только голубые глаза, точно такие, как у дочки, сияли иногда, если она их поднимала, взглядывая на собеседника.

Мы поднимались к ним с черного хода, по ветхой качающейся деревянной лестнице. У дома имелся свой запах, особенный. Я его называла «старинный». Так пахло в Третьяковской галерее, куда меня часто водила Танюся. Купец Третьяков завещал свой дом и галерею с уникальнм собранием картин своему родному городу Москве.

Я, приходя в Третьяковку, все время вспоминала судьбу Галиного папы, их дома и очень радовалась за Третьякова, что он умер за 20 лет до всех ужасов, которым предстояло свершиться. (Как это сочеталось в моей душе — не пойму. Я была верным октябренком, потом юным пионером, всегда готовым… А вот за Третьякова тем не менее радовалась.