В палату отца девушка вошла с приветливой улыбкой — как бы хорошо он ни знал свою дочь, догадаться, что она только что плакала, ему было не под силу. Возможно, потому, что она сама уже не помнила ни о сцене в кабинете врача, ни о том, что было в парикмахерской: сейчас главной проблемой для нее была реакция отца на ее короткую стрижку — она должна была сделать так, чтобы он из-за этого не расстроился, и в то же время прекрасно понимала, что этого не избежать. И Григорий Шорохов не замедлил подтвердить ее опасения.

— Обрезала-таки! — заворчал он, как только дочь подошла поближе к его кровати. — Не могла дождаться, пока я на тот свет отправлюсь. Специально решила меня огорчить?

— Ой, пап, не говори глупости, — с самым легкомысленным видом рассмеялась Альбина. — Ты же знаешь, мне давно надоело с ними возиться. Лучше скажи, идет мне это каре?

— Могло быть и хуже, — неохотно признал старик.

— Спасибо за комплимент, — Альбина кокетливо улыбнулась. — Ну правда, пап, не сердись на меня. Они же отрастут, в конце концов!

— Отрастут, а ты их опять обрежешь, — пробурчал больной уже не таким недовольным голосом. Дочь вздохнула с облегчением — кажется, тема короткой стрижки была исчерпана.

— Рассказать тебе, что в мире делается? — предложила она.

— Не стоит, — поморщился отец. — Какое мне до этого дело!

— Не скажи! Вот депутаты в Госдуме вчера опять подрались…

— Алька, я же сказал, хватит, не нужны мне депутаты. Я тебе вот что хочу сказать — если в первое время тебе одной будет трудно, продай мамино ожерелье с серьгами. И мое обручальное кольцо.

— Пап, мы же вроде договорились, и ты мне обещал не говорить глупостей. Вот когда тебя выпишут, тогда и решим, надо что-то продавать или нет! Так я дорасскажу про депутатов?

"Знал бы ты, что все ваши кольца и ожерелья уже давно проданы — наверное, выполнил бы свою давнюю угрозу меня выпороть!" — Альбина давно привыкла мысленно говорить отцу то, чего в действительности ему знать не полагалось. Это как бы уменьшало степень вранья: вроде бы и она сказала правду, и отец при этом ничего не узнал.

Дверь в палату распахнулась, и из коридора показался маленький столик на колесах, который толкала перед собой незнакомая Альбине медсестра. На столике, среди игл и шприцов, мерцали кровавым светом только что привезенные Шороховой ампулы.

— Что-то новое, — Григорий бросил на столик недоверчивый взгляд.

— Это будет курс уколов, — объяснила ему медсестра. — Сейчас сделаем первый.

— Выйди! — велел больной дочери.

— Я отвернусь, — решила Альбина и отошла к окну.

Подойдя вплотную к подоконнику, она оперлась руками на холодную батарею и стала смотреть на залитый солнцем больничный двор, по которому, в сопровождении родственников, гуляли несколько пациентов. Окно слишком высоко, отсюда не разглядишь их лица, но Шорохова чувствовала — среди них наверняка есть кто-то безнадежный, кто, возможно, гуляет сейчас в последний раз, стремясь по максимуму насладиться теплым днем и таким редким для Петербурга солнцем. Жаль, что отца лишили даже этой радости. Может, следует поговорить с врачом, чтобы ему все-таки позволили выходить: раз надежды все равно нет, пусть он проживет меньше, но при этом больше порадуется?

"Я не буду об этом думать.