Понимая, что официальная медицина способна выяснить причину моих недугов не иначе, как после моего вскрытия, мама повела меня на прием к дорогущему гомеопату.

До сих пор перед глазами этот необыкновенно сильный, умный человек. Дядька, к которому меня привели на прием, был безногим и одноруким, что не мешало ему, однако, вращаться в крутящемся кресле, не ожидая ничьей помощи и пребывая в постоянном благодушном настроении.

– Я понимаю, что ты чувствуешь, – выпроводив за дверь маму, обратился он ко мне. – Маленькая девочка не должна ощущать такой боли, причем столь долгое время. Но что тут поделаешь. Боюсь, что до подросткового возраста ничего не удастся изменить. А это еще три или четыре года…

Он окинул меня сочувствующим взглядом.

– Вот что я могу предложить тебе, – он нежно взял мою маленькую ручку, согревая ее в своей единственной ладони. – Я дам тебе порошок, который ты должна будешь принимать на кончике ножа один раз в день. Твоя мама будет знать об этом.

Он крутанулся к столу и, открыв ящик, достал оттуда пакетик.

– Но если тебе станет невмоготу, если боль сделается нестерпимой и ты не сможешь больше сдерживаться и будешь орать в голос, тогда, – чтобы не унижать себя еще больше, поскольку дальше будет только хуже, – тогда ты должна будешь растворить весь этот пакетик в теплой воде и выпить его на ночь. Лучше вместе со снотворным. Человек, тем более ребенок, не должен так мучиться. Господь тебя простит.

Попросив меня повторить инструкцию и напомнив, что это наша с ним тайна, гомеопат вызвал маму и передал ей какие-то рецепты.

О чудо! После посещения врача боли, разумеется, не сделались меньше. Они по-прежнему терзали меня. Но теперь, когда становилось особенно больно, я думала о заветном пакетике со своей свободой. И о том, что невыносимой боль еще только может стать. Невыносимой – это когда уже последний предел. Я же месяцами топталась в предбаннике перед дверью абсолютной боли, после которой имела полное право принять желанный яд.

Но Бог знает, как тяжелеет это согласие раз за разом.

Еще в конце первого класса, гордая исполнением высокого долга, мама переписала красивым почерком и отослала мою первую сказку в стихах «Аленка и колдун» на весенний конкурс «Творчество юных».

Помню, как незатейливо просто писалась сказка. Я возвращалась после школы домой, переодевалась, мыла руки, а затем садилась за письменный стол, открывала тетрадочку в 12 листов и продолжала писать оставленные со вчерашнего дня стихи.

Потом бабушка звала меня обедать. Я останавливалась, иногда даже в середине недописанного слова, и шла в гостиную. Кухня как место для принятия пищи или тем паче приема гостей не признавалась.

Далее я играла, делала домашнее задание, иногда продолжала свою сказку, а на следующий день все повторялось сызнова. Никаких пресловутых «творческих мук», когда, точно ограненный камень, выдавливаешь из себя нужное слово.

Во время написания сказки я не испытывала ничего кроме радости и очарования процессом. Просто возвращаясь из ненавистной школы, я бесшумно проскальзывала в волшебный мир сказки, где светило ласковое солнышко и было хорошо.

Позже, уже во взрослом возрасте, я умудрилась вернуть себе это состояние проникновения в сказку.

Пришлось ждать пятого класса, снова участвовать в конкурсе, победить, теперь уже законно, чтобы получить, наконец, право заниматься в «Дерзании».

Но больше самого дворца я была очарована нашей руководительницей – Ниной Алексеевной Князевой.