…Мальчишки очищали дыни от мякоти, вырезали в корочке дыры, глаза и рот, надевали на головы, умудрившись внутрь вставить маленькую горящую свечку, разбредались по кустам, чтобы, внезапно появившись, напугать прохожих или друг друга, и он, наверное, никак не мог сам засунуть свечечку, она постоянно затухала, а он сердился, сбрасывая дыню, топтал ее кривоватыми ногами и плакал в кустах от своей беспомощности…

Наталья говорила, я слушала молча, и думалось мне почему-то, что все в жизни повторяется.

…они убегали в лес, всех детей встревоженные матери встречали криком и слезами, а отцы искали, взяв в загорелые пальцы электрических светляков, а он мог не появляться два, три и четыре дня, ел ягоды, валялся на траве, а когда возвращался, мать глядела сердито и отчужденно отворачивала лицо, но никогда не смеялась сквозь слезы, радостно и счастливо, что он все-таки вернулся… Ужасно, правда, когда ребенок чувствует себя одиноким и никому не нужным?

— А Катерина в общем-то к Виктору равнодушна, — сказала я, — по-моему, она никого любить не способна.

Пьяный пассажир попытался вскарабкаться в трамвай, но, неразборчиво мыча, свалился обратно.

Я так отчетливо представляла его родительский дом, его мать, его отца, все коренастые, с узковатыми глазами, представляла, как привозит он меня к себе, и вот, через сад (у них, он рассказывал, большой красивый сад), точно сквозь кружевную зеленую пену, идем мы в дом, а мать, притаившись за шторой, будто мачеха в сказке, глядит из окна — кого это он привез…

Когда Наталья так придумывала, какое-то непонятное, щемящее чувство накатывало на меня, и сейчас мне захотелось вернуться в мастерскую, обнять малознакомого мне Витьку, обнять, прижать к груди и плакать вместе с ним об утраченном детстве, о детском одиночестве, о детских слезах и о золотой мечте, которая если и сбудется, то окажется совсем не той, что когда-то, в сумраке зимнем, в темном лепетании летнем пригрезилась тебе. Хотелось плакать.

— Но я оказалась другой, — неожиданно четко произнесла Наталья, — его мать желала бы видеть на моем месте не такую невестку.

— А Катька? — Я с трудом вырвалась из разноцветного тумана чувств.

— Катька?

— Следующая остановка «Бани», — скороговоркой объявил скандальный голос.

— Катька?

* * *

В воображении я давно жила в их доме, я приспосабливалась к его отцу — хромому сердитому человеку; мне хотелось всегда сделать ему что-нибудь приятное, он ведь прожил очень тяжелую жизнь — девятилетним мальчишкой остался сиротой, отца репрессировали, мать умерла, был голод, его выкармливали соседи. И мне так радостно было приготовить ему что-нибудь вкусное…

(Я знала, что Наталья терпеть не могла заниматься кухней!)

…А мать все смотрела и смотрела на меня жаркими узкими глазами. Как на чужую.

Его родители не понимали ласки, чаще они равнодушно и привычно перебранивались, иногда он сбрасывал со стола в гневе посуду, и стеклянных стаканов, фарфоровых чашек и тарелок она никогда не ставила; сама она тоже порой запускала в мужа железной кружкой. Она считала, что я все равно брошу ее сына, и заранее ненавидела меня. Я выросла в тишине и нежности, он — в грохоте оскорблений и постоянном труде. Они, конечно, умели любить, но язык любви у них был иной: то, что могло показаться мне лишь ссорой и руганью, было, возможно, их своеобразной лаской… И мы не понимали друг друга.

— Стадион! — объявил тот же голос, заглатывая «а» и почти заменяя «о» на «у».

— А в школе, — продолжала Наталья, — ты не представляешь, такой он был маленький! Этакая коряжка.