Оказалось, Олег Игнатьевич недавно овдовел. Ужасная трагическая случайность — взорвался вагон поезда. Со стороны какого-то комбината в низину, где по рельсам шли поезда, долго стекал газ, пока в безветренную погоду его не собралось так много, что один из электропоездов, точно спичка, чиркнув о провода, мгновенно загорелся.

— А Наташа пойдет с нами? — спросил мальчик Женя у отца, когда мы расставались у метро. — Мы купим ей вкусный-превкусный торт!

Ему и самому хотелось сладкого, но больше — чтобы я не уходила, ведь со мной было так весело, так спокойно и легко, словно мы ровесники и знакомы уже сто лет, и мощная отцовская рука все-таки слишком была тяжела для хрупкого мальчишеского плечика.

— Я зайду к вам вечером, — пообещала я, — если вы никуда не собираетесь.

Женя расплылся. Выяснилось, что и живем-то мы совсем недалеко друг от друга.

— Только обязательно, — сказал он тоненько, — честное слово?

* * *

Есть женщины, как бы рожденные вдовами; дважды замужем — дважды вдова, а бывает и трижды. Так рассуждала моя бабушка. И мужчины такие есть.

Я пила чай и размышляла. Тащиться вечером. Боже мой, зачем? Я устала. Мне хочется залезть в ванну, включить потом телевизор, взять в руки книгу, залечь на диван — и все! Я казнила себя за то, что дала обещание — разве можно привязывать к себе ребенка, если не думаешь остаться с ним навсегда. А не пойти нельзя — мальчик будет ждать. Ну, зачем, зачем я отправилась на этом теплоходе! Как мне хорошо было жить, совсем не зная, что есть на соседней улице такой ребенок — Женя, оставшийся без мамы. Не знать. Не видеть. Не глядеть. Не слышать. Не чувствовать. Господи, как можно ощущать себя счастливой, когда на Земле столько горя! Единственное, что способно хоть немного утешить, создав красивую иллюзию справедливости, — это представление о закономерности твоей судьбы, которую ты определил сам собственными поступками в прошлой жизни. И тот, кто страдает сейчас, наказан за то, что раньше причинял страданья другому. И в следующем воплощении Женя обязательно встретится с матерью, может быть, она родится вновь и в жизни этой — родится его дочерью или внучкой.

Моя боль немного притупилась. Я поставила Грига, поплакала, застыдилась своих художественных слез под музыку, выключила музыкальный центр, заварила свежий чай.

Конечно, я была бы, возможно, очень счастлива, выйдя замуж за такого вот Олега Игнатьевича. Пришлось бы поторопиться с еще одним ребенком: муж — далеко не мальчик. Почему-то мне представлялось, что родились у меня двойняшки — девочки, одна голубоглазая, а вторая — сероглазая. У нас в роду не было близнецов. Я забросила бы свою дурацкую (и любимую!) архитектуру, перестала придумывать домики, скверики и башенки. Своего мнения ни о чем у меня бы не осталось — Олег Игнатьевич, явно, из тех мужчин, которые не нуждаются в дополнительных мнениях, тем паче женских. Я бы страстно полюбила торты и пирожные, сама бы пекла, сама бы варила клубничное и малиновое варенье, и в самом начале июня, когда листва еще яркая, а речная вода холодная, уезжала бы на дачу вместе с двойняшками и Женей; он гонял бы там на велосипеде, загорал, пробовал тайно курить, выпрашивая сигареты у сторожа (конечно, у них огромный дачный дом) и помогал мне, бегая за молоком и для удовольствия поливая грядки. Он — хороший мальчик и полюбил бы двойняшек — Веру и Надю… Выбрал бы имена, конечно, муж: Вера — в честь погибшей жены, Надя — в честь матери. И моя мама иногда приезжала бы к нам, Олег Игнатьевич сам отвозил бы ее и отчима. Мама бы впихивала свое обширное белое тело в ярком платье на первое сиденье дорогой машины и, с трудом втиснушись наконец, тут же бы заводила милую беседу с зятем о внучках.