Зрители затаили дыхание. Заурядного выступления не ждут в таком напряжении. Разумеется, никто из них ничего не знал заранее — и все-таки они что-то предчувствовали…

Мерцающая дымка заколебалась и начала таять по мере того, как кисейные занавеси слой за слоем раздвигались. За ними царил полумрак, скрывающий ряд блестящих опор, оказавшихся перилами, вокруг которых и расположились тончайшие золотистые складки газовой материи. Все увидели, что балюстрада плавно поднимается слева направо, сопровождая лестничный пролет, покрытый, как и сама сцена, черным бархатом. Такие же черные драпировки неплотно сходились за галереей, пропуская отсвет тусклых искусственных звезд, подвешенных на темном небосклоне.

Наконец поднялась последняя газовая штора. Сцена пустовала — вернее, казалась пустой. Несмотря на расстояние, разделяющее комнату с экраном и помещение театра, Гаррис уловил, что зрители вовсе не ждут появления артиста из-за кулис: не было слышно ни шелеста, ни покашливаний, ни других признаков нетерпения. На сцене — с той самой минуты, как поднялся основной занавес, — чувствовалось чье-то присутствие; некто простирал на публику свое невозмутимое господство. Он выжидал момент, приковывая всеобщее внимание, словно дирижер, застывший с поднятой палочкой и обводящий взглядом оркестр…

На мгновение зал замер. Затем на верхней площадке лестницы, куда вели перила, обнаружилась чья-то фигура, до того казавшаяся одной из опор балюстрады. Залитая светом, она стала неспешно изгибаться, и ее платье из металлической сетки заискрилось под его лучами. Она едва намечала движения, пока просто привлекая к себе внимание, затем замерла, давая всем возможность получше себя рассмотреть. Телекамеры не давали крупного плана, и загадочная незнакомка оставалась неузнанной; телезрители видели ее ничуть не лучше, чем публика в зале.

Вероятно, большинство сначала приняло ее за чудо робототехники, подвешенное на проволочках, невидимых на фоне бархата. За обычную женщину, облаченную в металл, она сойти не могла из-за своей чрезвычайной стройности. Возможно, она сама нарочно не спешила развеять это заблуждение и спокойно покачивалась — непроницаемо безликая, скрытая маской, невероятно тонкая. Ее платье ниспадало вниз безупречными складками наподобие греческой хламиды, хотя незнакомка не имела с Грецией ничего общего. Золотой шлем с забралом и кольчужное платье наталкивали на неуместное сравнение с рыцарями, вызывая тем самым размышления о внешней простоте Средневековья, скрывающей внутреннее богатство. Впрочем, этого было явно недостаточно, чтобы зрители приняли незнакомку за женщину в латах: даже миниатюрной святой Жанне было далеко до столь исключительной стройности. И рыцарский дух в ее облике, и ее изящество принадлежали, скорее, некоему неизвестному миру.

Фигура шевельнулась, и по залу прошел удивленный гул. Затем все опять стихло. Никогда еще в этом зале зрители не смотрели на сцену с таким напряжением. Даже те, кто поначалу принял незнакомку за манекен, казалось, предвкушали грандиозное разоблачение иллюзии.

Вот она снова заколебалась и стала медленно спускаться по лестнице — с грацией, лишь ненамного превосходящей привычную, человеческую. Она изгибалась все заметнее и, достигнув пола сцены, уже танцевала. Такого танца никто до нее ни разу не исполнял. Медленные, текучие, томные движения были недоступны человеческому телу, ограниченному суставами. (Гаррису вспомнилось, как он боялся, что Дейрдре окажется роботом на шарнирах. Но рядом с ней любой человек сам выглядел механической куклой.) Па, исполняемые в неспешном ритме, казались не более чем импровизацией, но Гаррис-то знал, сколько на них потрачено часов раздумий и репетиций, сколько утомительного труда по заучиванию непривычных новых приемов — чтобы изгнать прежние шаблоны и добиться послушания металлического тела.