— Нет, — заявила Дейрдре, — я не утратила связи с человечеством. Этого и не случится, если я сама не захочу. Это ведь нетрудно… совсем нетрудно.

Расхаживая по комнате, она глядела не на собеседников, а под ноги, на свои блестящие ступни. Голос ее теперь звучал мягко и печально.

— Я не собиралась тебе признаваться… Если бы не этот случай, ты никогда бы не узнал. Но я не могла допустить, чтобы ты, умирая, считал себя неудачником. Ты создал совершенный механизм, Мальцер. Даже более совершенный, чем можешь себе вообразить.

— Но… — выдохнул профессор, по-прежнему не сводя с нее зачарованного и недоверчивого взгляда, — Дейрдре, скажи, если нам все удалось — тогда что не так? Я ведь и сейчас чувствую — как и все это время… Ты очень несчастна — и раньше, и теперь. Почему же, Дейрдре?

Она вскинула голову и обратила к нему проницательный взгляд на безглазом лице.

— Ты настаиваешь на этом? — мягко спросила она.

— Ты считаешь, что я могу ошибаться, — я, знающий тебя лучше всех? Да, я не Франкенштейн… И ты говоришь, что мое творение безупречно. Почему тогда?..

— Ты мог бы воспроизвести мое тело? — спросила она.

Мальцер взглянул на свои трясущиеся руки:

— Не знаю. Сомневаюсь. Я…

— А кто-нибудь смог бы?

Профессор молчал. Дейрдре ответила за него:

— Думаю, что нет. Думаю, я — исключение, мутация, нечто среднее между телом и механизмом. Случайность, аномалия, побочный эволюционный виток, ведущий в бесконечность. Чей-нибудь другой мозг в подобном теле умер бы или свихнулся, как ты и опасался насчет меня. Синапс ведь очень хрупок. Но ты — к счастью, не правда ли? — всегда был рядом. Учитывая обстоятельства, мне не кажется, что можно создать вторую такую… диковину. — Она помолчала. — Твой поступок — то же самое, что воспламенение феникса. Эта птица выходила из пепла невредимой и обновленной. Помнишь ли ты, зачем ей было возрождаться таким способом?

Мальцер покачал головой.

— Так я скажу тебе, — продолжила Дейрдре. — Потому что феникс был единственным. Другой такой птицы не было во всем мире.

Они молча переглянулись. Дейрдре пожала плечами:

— И из огня она всегда вставала безупречной. Я не беспомощна, Мальцер, и не мучай себя больше такими мыслями. Я неуязвима и сильна. Разве я недочеловек? Смею надеяться, — она сухо усмехнулась, — что я — сверхчеловек.

— И все же ты несчастна.

— Скорее, напугана. Дело не в счастье или несчастье, Мальцер. Я боюсь. Мне не хотелось бы слишком отходить от остального человечества. Хорошо бы, если бы не пришлось. Именно поэтому я и стремлюсь на сцену — чтоб не отрываться от людей, пока это еще возможно. Но мне бы хотелось иногда видеть себе подобных. Я… я одинока, Мальцер.

Снова повисло молчание. Затем заговорил профессор — голосом столь далеким, будто он по-прежнему обращался к ним из-за стекла, через бездну глубже, чем само забвение:

— Значит, я все-таки Франкенштейн.

— Может быть, — кротко откликнулась Дейрдре. — Не знаю. Может быть.

Она повернулась и плавной уверенной поступью направилась к окну. Теперь Гаррис почти физически ощущал, какая невероятная сила гудит в ее металлическом теле. Она прислонилась к стеклу золотистым лбом — стекло тонко прозвенело — и поглядела в пропасть, куда недавно готов был сорваться Мальцер.