Все же воспоминания о доме немного утешили его. Дети, дети!.. Родители — уши, дети — рога. Хоть рога появляются позднее ушей, но быстро обгоняют их в росте!

Мирхайдар растянулся на своем бердоне, расстеленном на земле у стены, положил голову на тощую, грязную подушку и уснул.

И опять его разбудили вздохи, чмоканье старика. Не поднимаясь, Мирхайдар посмотрел вверх — круг был светлый. Он перевел взгляд на старика — тот сидел на куче тряпья, поеживаясь, кутаясь в лохмотья. Увидев, что Мирхайдар проснулся, шорник обнажил в слабой улыбке редкие щербатые зубы:

— Вставайте, гончар, светает. Слышите?.. Наверху уже звенят цепями. Зашевелились. Скоро и Байтеват явится.

— Ночью вы бредили, ата.

— Неужто? А мне такой славный сон снился… Будто я птица и пролетел через семь небес и увидел ангелов, перебирающих четки. Я заплакал и говорю богу: прости прегрешенья раба своего. Я плакал, и ангелы плакали вместе со мной. Хороший сон. К добру.

Мирхайдар давно уж заметил, что старик тронулся умом. Да тут, от постоянных раздумий, недолго и совсем спятить. Сам он здесь уже около года. Проторчит еще восемнадцать лет, в безмолвье и мраке — тоже потеряет разум. И сгниет заживо.

Старик шорник рассказывал, что первое время его проведывали родные, заботились о нем, передавали ему через тюремщика одежду и еду, даже пытались вызволить из тюрьмы, но все попытки оказались тщетными, и они стали все реже приходить к нему в зиндан, а потом словно в воду канули, и ныне в целом свете нет никого, кто бы думал о нем.

Мирхайдар знал, что его ждет такая же участь. Уж лучше бы ему отсекли голову, разом избавив от земных мук!..

А еще старик говорил, что прежде врагов государства — салтаната, бросали в подземелье, а спустя несколько дней выволакивали оттуда и закалывали в тюремном дворе или вешали публично на городской площади, в утеху и назидание толпе. Так было с Тангрикулом и Сангином — таджиками из Уратюпе. Так было с золотых дел мастерами — их обвинили в том, будто бы они подмешивали в золото медь.

А ныне зиндан забит не преступниками, не ювелирами, а мятежниками. Всех их тоже повесят.

Что ж?.. Мирхайдар предпочел бы казнь этому медленному, томительному ожиданию смерти.

Он сел, сгреб в кучу тряпье, которым укрывался ночью, взглянул наверх — Байтеват что-то опаздывал. Старик шорник, видно, обессилел — больше не произносил ни слова. Они полили на ладони друг другу остатки протухшей воды — вроде бы и умылись. Шорник, выгнув шею, по-птичьи, одним глазом косился наверх. Наконец, истомившись ожиданием, решил помолиться. Он повернулся лицом к выемке в стене, опустился на колени. Еще восемнадцать лет назад ему сказали, что эта выемка показывает направление на «киблу», ее выдолбил в давние времена некий Лутфулла-ходжа, просидевший здесь долгие годы и перешедший из этого бренного мира в вечность.

Едва старик склонил голову, коснувшись лбом бердона, как сверху донеслись тяжелые шаги. Шорник резко выпрямился — до молитвы ли, когда принесли еду! Байтеват на веревке спустил узникам воду, черствые лепешки, немного пшеничной каши. Старик засуетился, ловко слил воду из ведра в кувшин, разложил на лагане лепешки и кашу, радушным, хозяйским жестом пригласил Мирхайдара к трапезе:

— Угощайтесь, пока не остыло.

Но над ними снова закачалась веревка с привязанным к ней узлом. Тюремщик рявкнул сверху:

— Гончар! Это тебе от сыновей. Лепешки и еще кое-что. Велели сказать — твоя мать молится за тебя.

У Мирхайдара просветлело лицо, он вскочил, прокричал в ответ:

— Передайте им привет! Скажите, пускай не унывают, их отец жив и здоров, вверяет их заботам дом и семью, а их самих — заботам бога.