В отверстии показалась голова Байтевата. Шевеля огромными усищами, он тихо, так, чтобы не слышали окружающие, прохрипел:

— Эй, гончар! Я скажу им, что их отцу нужны три-четыре теньги, ладно?

Мирхайдар, подумав, ответил:

— Много с них не берите, им и без того туго.

Тюремщик ушел.

День, как и все тюремные дни, тянулся бесконечно долго. Но вот светлый круг наверху стал темнеть, и скоро совсем погас: наступила ночь. Старый шорник завернулся в свое тряпье, забылся беспокойным сном, а Мирхайдар все сидел, поджав колени к подбородку, думал о семье, о друзьях… Неожиданно раздался могучий, раскатистый грохот. Шорник проснулся, кивнул наверх:

— Похоже, гроза, а, гончар?

Оба прислушались. До них донесся глухой, рокочущий шум ливня. Время от времени круг наверху ярко вспыхивал — словно полная луна на миг появлялась над ними. И снова все погружалось в темноту. Старик возбужденно бормотал:

— Молния… Ах, славно!.. Дождь, видно, вовсю зарядил. Добрый дождь!..

Мирхайдар не отрывал глаз от круга, который то загорался, то потухал.

— Глядите, ата, будто светает… Для молнии нет преград — она дотянулась даже до нашей ямы. Эх, ударить бы ей в тюрьму — разрушила бы стены, разбила ворота, и мы вырвались бы на волю и побежали под дождем, босиком по мокрой траве!..

Старик, прислушиваясь к раскатам грома, вздохнул:

— А на что мне воля?.. Ноги-то совсем слабые, и шагу не смог бы ступить. Нет, гончар, там, наверху, я сразу отдал бы душу богу. Видно, судил мне всевышний доживать мой век в этой яме.

Гроза неистовствовала. Молнии вспыхивали одна за другой, освещая подземелье, пушечные удары грома сотрясали все вокруг, а промежутки между раскатами грома заполнял ровный, глухой рокот ливня. Мирхайдар, жадно следя за вспышками молний, шептал одними губами: громче греми, гром, яростней шуми, дождь, ярче сверкайте, молнии!

II

Утром наверху раздался отчаянный вопль — похоже было, что кричал молодой паренек. У Мирхайдара похолодело под сердцем — он вспомнил о своих сыновьях. Может, кого-нибудь из них втолкнули сейчас в зиндан?.. Старик шорник, поняв его беспокойство, объяснил, что, наверно, кому-то набили на ноги кандалы. Но тревога не покидала гончара. Он боялся за сыновей. Каждый раз, когда они приходили в зиндан с передачами, он мысленно проделывал с ними весь обратный путь, словно провожая их до самого дома.

Как-то, в молодости, он брел по этой дороге с отцом, ныне покойным. Они шли в кишлак Хумсан через Урду, и отец сказал: «Видишь — вон холм Гунгтепа? Позади него страшное место, зиндан, там день и ночь мучаются рабы, проклятые богом». Мирхайдар с любопытством и страхом смотрел в ту сторону, куда показывал отец. Мог ли он тогда предположить, что придет время — и он сам очутится в одной из ям этого зиндана! Вот ведь какие коленца откалывает судьба…

А началось все с того, что обвалился крепостной вал между воротами Чигатай и Кокча. По приказу правителя Ташкента — Алимкулибека на восстановление вала было согнано все окрестное население, от мала до велика. Мирхайдар вместе со своим старшим братом, тоже гончаром, Тухтабаем, замешивал глину.

Работа продвигалась медленно. Оторванные от своих основных дел, люди складывали стену торопливо, кое-как, лишь бы отбыть повинность. Когда уже был уложен верхний слой глинобитной стены, глина стала оползать. Обливаясь потом, задыхаясь от жары, подгоняемые нагайкой элликбаши, люди по бревнам втаскивали на стену все новые и новые глиняные комья, утаптывали их, но они давили на нижние, непросохшие слои глины, — стена продолжала оседать.

Миновало лето. Люди все с большей неохотой выходили на восстановление проклятой стены — наступила осенняя страда, дома забот было по горло.