Другое дело — преподобный Этерингтон. Привычка (не говоря уже о моих личных достоинствах) породила в нем привязанность к тому, кто столь многим был обязан его заботам, и его двери всегда были широко распахнуты передо мной, словно я был его родным сыном.

Я уже упоминал, что большая часть моего свободного времени (не считая часов школьного безделья) прошла в его доме.

Почтенный священник года два спустя после смерти моей матери женился на милой женщине, которая по истечении менее двенадцати месяцев оставила его вдовцом и отцом маленькой копии самой себя. Была ли тут причиной его любовь к покойной, или любовь к дочери, или же то, что он не надеялся в новом браке обрести такое же счастье, как в первом, но только преподобный Этерингтон никогда не заговаривал о возможности нового союза. Он, по-видимому, вполне довольствовался выполнением своих обязанностей христианина и джентльмена, без того, чтобы усложнять их созданием новых отношений с обществом.

Анна Этерингтон, конечно, была моей постоянной подругой в те годы, когда я подолгу и с удовольствием гостил в их доме. Она была тремя годами моложе меня, и наша дружба началась с тысячи мелких мальчишеских услуг с моей стороны. Когда ей было от семи до двенадцати лет, я катал ее в садовом кресле, раскачивал на качелях, утирал ей слезы и говорил слова ласкового утешения, если мимолетное облачко затемняло солнечный день ее детства. Позже, до того, как ей исполнилось четырнадцать, я развлекал ее рассказами — поражал моими подвигами в Итоне и заставлял широко раскрывать ясные голубые глаза от восхищения перед чудесами Лондона. Когда же ей исполнилось четырнадцать, я начал поднимать ее носовой платок, бегать за наперстком, петь с ней дуэты и читать ей стихи, пока она занималась рукоделием, как приличествует благонравной барышне.

Кузина Анна, как мне было дозволено называть ее, достигла семнадцати лет, и я стал сравнивать ее с другими девицами из круга моих знакомых, и сравнение обычно было весьма в ее пользу. Тогда же, по мере того, как мое преклонение делалось все более пылким и явным, она перестала быть со мной по-прежнему откровенной. К своему удивлению я все чаще замечал, что у нее завелись секреты, которые она не находила нужным сообщать мне, что она больше времени проводила со своей гувернанткой и меньше в моем обществе. Раз дошло даже до того (как обидело меня это пренебрежение!), что она рассказала отцу много забавных подробностей о праздновании дня рождения в доме одного джентльмена, их соседа, хотя мне перед этим даже не намекнула об удовольствии, которое получила! Впрочем, я был достаточно вознагражден, когда, окончив свой шутливый рассказ, она ласково обратилась ко мне:

— Вы бы смеялись от всего сердца, Джек, если бы видели, как уморительно слуги играли свои роли (там было устроено что-то вроде шуточного маскарада). Особенно потешен был толстый старый дворецкий, которого нарядили Купидоном, чтобы показать, как объяснил Дик Гриффин, какой тяжеловесной и вялой становится любовь от вина и хорошей еды. Как я жалею, что вас там не было, Джек!

Анна была очень женственной и милой, с необычайно прелестным, чарующим лицом. Мне особенно нравилось, как она произносила имя «Джек» — совсем непохоже на буйные выкрики воспитанников Итона или манерность моих оксфордских приятелей.

— И я тоже, Анна, — ответил я, — тем более что вы, как видно, получили большое удовольствие.

— Но это было бы совершенно невозможно, — вмешалась гувернантка, миссис Нортон. — Сэр Гарри Гриффин очень разборчив в своих знакомствах, а вам, моя дорогая, известно, что мистер Голденкалф, хотя он и вполне достойный молодой человек, никак не мог бы ожидать, чтобы один из знатнейших баронетов нашего графства снизошел до того, чтобы пригласить сына биржевика на праздник, устроенный в честь его наследника.