Любовь к истине заставляет меня признать, что мой отец никогда не был добр в вульгарном смысле этого слова. Он всегда утверждал, что его интерес к ближним более высокого порядка и объемлет единым взглядом все хорошее и дурное, будучи сходен с той любовью, которая побуждает родителей наказывать ребенка: страдания в настоящем могут стать благословением в будущем и сделать его уважаемым и полезным человеком.

Действуя в этом духе, он все больше чуждался себе подобных. Этой жертвы, вероятно, потребовали строгость, с какой он осуждал их растущую испорченность, и суровое, неуклонное утверждение собственных принципов. К этому времени мой предок уже глубоко постиг то, что называют ценностью денег, а это, как мне кажется, дает такому человеку более тонкое понимание не только особых свойств и применений драгоценных металлов, но и опасностей, с ними сопряженных. Он порой пространно рассуждал о гарантиях, которые необходимо давать обществу ради его же безопасности, и никогда не голосовал за приходского надзирателя, если тот не обладал солидностью и достатком. Тогда же он начал жертвовать деньги в «патриотический фонд», а также поддерживал другие нравственные и денежные устои правительства, способствующие общей похвальной цели защиты нашей страны, наших алтарей и наших домашних очагов.

Кончину моей матери мне описывали как трогательную и печальную сцену. По мере того как эта кроткая тихая женщина освобождалась от оков бренной плоти, ее разум просветлялся, проницательность обострялась, а характер становился во всех отношениях более возвышенным и властным. Хотя она гораздо меньше мужа говорила о домашнем очаге и алтарях, у меня нет оснований сомневаться в том, что она не меньше его была верна первому и предана вторым. Я опишу важное событие, каким был ее уход из этого мира в мир иной и лучший, теми словами, которые я не раз слышал из уст человека, присутствовавшего при ее кончине, — впоследствии он сыграл большую роль в том, что я стал тем, чем стал. Это был священник нашего прихода, благочестивый и ученый пастырь и джентльмен не только по происхождению, но и по своим понятиям.

Моя мать, уже давно сознававшая, что ее час близок, упорно не желала сообщать мужу о своем положении, чтобы не отвлекать его от дел, которым он отдавал все свое внимание. Он знал, что она больна, очень больна — он об этом догадывался: но так как он не только позволил, но даже настаивал, чтобы она прибегла ко всей той помощи и советам, какие можно купить за деньги (мой предок не был скупцом в вульгарном смысле этого слова), то считал, что сделал все, что может сделать человек, когда дело идет о жизни и смерти, которые, как он признавал, не входили в сферу его компетенции. Он видел, что священник, доктор богословия Этерингтон, уже месяц ежедневно посещает их дом, но это не вызывало у него ни тревоги, ни дурных предчувствий. По его мнению, беседы священника успокаивали мою мать, и он весьма одобрял все то, что позволяло ему не отвлекаться от любимых занятий, которым он теперь отдавал все свои силы. Врачу с величайшей аккуратностью вручалась гинея после каждого визита, сиделок никто не стеснял, и они были довольны, так как, кроме врача, в их дела никто не вмешивался; все, что требовал обычный долг, мой предок выполнял с таким тщанием, словно угасающее и безропотное создание, с которым ему предстояло расстаться навеки, было предметом его свободного выбора, когда его чувства еще были юны и свежи.

Поэтому, когда слуга доложил, что преподобный Этерингтон просит принять его для разговора с глазу на глаз, мой достойный предок, не знавший за собой никакого упущения в обязанностях человека, преданного церкви и государству, был немало удивлен.

— Меня привел к вам печальный долг, мистер Голденкалф, — начал благочестивый священник, впервые в жизни входя в этот кабинет. — Роковую тайну нельзя больше скрывать от вас, и ваша жена, наконец, дала согласие, чтобы я взял на себя обязанность сообщить вам все.