Губка…

Взволнованная мелькнувшей мыслью, Люси схватила телефон, порылась в записной книжке и набрала номер судмедэксперта.

– Доктор? Это Люси Энебель. Я не очень вам помешала?

– Погодите, сейчас спрошу у протухшего негра, который разлегся у меня на столе… Нет, говорит, не очень. Так о чем вы хотите спросить, Люси?

Люси улыбнулась, доктор знал ее как свои пять пальцев. И надо сказать – с лучшей стороны.

– Вопрос, может быть, глупый, но… Я когда‑то об этом слышала или что‑то такое читала, но точного, профессионального ответа нигде не нашла. Может ли глаз умершего человека сохранить отпечаток того, что происходило перед ним непосредственно в момент смерти?

– Простите? Что вы имеете в виду?

– Ну, например, облик убийцы? Самое последнее, что жертва видела перед тем, как прекратились ее жизненные функции. Как бы это сказать… сочетание световых импульсов, которое можно было бы впоследствии реконструировать, исследуя зрительные рецепторы убитого или там участки его мозга, способные сохранить полученную от них информацию…

В ответ последовало молчание. Люси смутилась, похоже, патологоанатом сейчас засмеется…

– Иллюзия оптограммы…

– Что?

– Вы говорите об иллюзии оптограммы. В конце девятнадцатого века существовало народное поверье: когда смерть внезапная и насильственная, глаза убитого фиксируют облик убийцы. Ну, запечатлевается он там – как на светочувствительной пленке…

Светочувствительная пленка, глаз, кинофильм – слова, которые постоянно возникают с самого начала следствия.

– …Врачи того времени тоже склонны были поверить в это. Они полагали, будто можно извлечь из ретины трупа портрет преступника. Под оптограммой подразумевалась как бы непосредственная запись убийства телом того, кого убивают. В былые времена у медиков считалось нормальным изъять из глазных орбит трупа глазные яблоки, а из самих яблок – хрусталик, и сфотографировать то, что запечатлелось на сетчатке, чтобы получить «вещественные доказательства» преступления. Врачи использовали тогда этот метод, считая, что способны помочь полиции, и действительно – иногда, опираясь на эти «улики», арестовывали того или иного человека. Вполне вероятно – ни в чем не повинного.

– А… а что – такая функция ретины в принципе возможна?

– Да нет, конечно! Не случайно же в названии феномена слово «иллюзия».

Люси задала последний вопрос:

– Скажите, доктор, а в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году кто‑нибудь еще в это верил?

– Нет. Представьте, даже в пятидесятых годах прошлого века люди уже не были такими отсталыми!

– Спасибо, доктор.

Она попрощалась и повесила трубку.

Иллюзия оптограммы…

Иллюзия не иллюзия, но убийца совершенно явно хотел привлечь внимание к изображению, его власти, его связи с глазом. Убийца или убийцы. Этот орган зрения – этот невероятный инструмент, этот колодец, через который свет достигает мозга, этот туннель, посредством которого мозгу доставляется знание о физическом мире, – имел для него или для них, должно быть, особое, символическое значение. И был еще, с точки зрения художественной, тем, с чего начинается кино. Нет глаза – нет изображения, нет кино как такового… Связь хрупкая, непрочная, но она же существует! Теперь Люси рассматривала убийцу как личность, одержимую двумя страстями: к медицине (глаз как орган, который препарируют) и к искусству (глаз как средство информации и проводник, передатчик образов). Если убийц было двое, у каждого, вероятно, была своя «специальность». Медик и кинематографист…

Все еще погруженная в раздумья, Люси остановилась перед кафе‑бутербродной.