Он подошел к двери и повозился с ручкой. Затем повернулся и посмотрел сквозь находившихся в комнате так, точно они все трое были стеклянные.

– Нет воздушных шариков, – заметил он с глубокой грустью, – нет воздушных шариков.

– Идите за ним, – сказал отец Леопольдо мэру.

– А не стоит его разбудить?

– Нет. Это может быть опасно. Пусть до конца проживет свой сон.

Отец Кихот медленно и осторожно вышел в коридор и направился к большой лестнице, но, возможно, воспоминание о том, как его несли из церкви, заставило его остановиться. Он повернулся к одной из деревянных раскрашенных фигур – папе или рыцарю? – и совершенно здраво спросил:

– Это путь в вашу церковь?

Казалось, он получил ответ, так как повернулся и, молча пройдя мимо Санчо, на сей раз направился прямиком к внутренней лестнице. И все трое осторожно, чтобы его не потревожить, пошли за ним.

– А что если он свалится с лестницы? – прошептал мэр.

– Разбудить его еще опаснее.

Отец Кихот привел их в большую темную церковь, освещенную лишь месяцем, глядевшим в восточное окно. Он твердым шагом прошел к алтарю и стал читать старинную латинскую мессу, но в каком-то странно усеченном виде. Начал он с возгласа:

– «Et introibo ad altare Dei, qui laetificat juventutem meam» ["Подхожу к алтарю божию, который был мне радостью в моей юности" (лат.)].

– Сознает ли он, что делает? – шепотом спросил профессор Пилбим.

– Это одному богу известно, – ответил отец Леопольдо.

А отец Кихот продолжал быстро читать мессу – опустил послания апостолов, опустил Евангелие, словно стремился быстрее добраться до освящения Даров. «Потому что боится, как бы епископ не прервал его? – подумал про себя мэр. – Или жандармы? Он даже длинный перечень святых от Петра до Дамиана – и тот опустил».

– Когда он обнаружит, что нет ни дискоса, ни чаши, то наверняка проснется, – заметил отец Леопольдо.

Мэр сделал несколько шагов к алтарю. Он боялся, что в момент пробуждения отец Кихот может упасть, и ему хотелось быть рядом, чтобы подхватить его.

– «Кто накануне того дня, когда Он принял страдания, разломил хлеб…» – Казалось, отец Кихот не замечал, что на алтаре не было ни гостии, ни дискоса. Он воздел к небу пустые руки. – «Hoc est enim corpus meum» [сие есть тело мое (лат.)]. – И твердо, без единой запинки дочитал мессу до освящения несуществующего вина в несуществующей чаше.

Когда раздались слова, сопутствующие освящению, отец Леопольдо и профессор по привычке опустились на колени; мэр же продолжал стоять. Он хотел быть наготове на случай, если отец Кихот пошатнется.

– «Hic est enim calix sanguinis mei» [Сие есть чаша крови моей (лат.)]. – Пустые руки округлились в воздухе, как бы охватывая несуществующую чашу.

– Что это – сон? Бред? Безумие? – шепотом вопросил профессор Пилбим.

Мэр еще на несколько шагов приблизился к алтарю. Он боялся отвлечь отца Кихота. Пока он произносит латинские слова, он, по крайней мере, счастлив в своем сне.

За годы, прошедшие с юности, когда мэр учился в Саламанке, он почти забыл мессу. В его голове остались только какие-то ключевые моменты, которые в те далекие времена воздействовали на его чувства. Отец Кихот, видимо, страдал такими же пробелами в памяти – произнося все эти годы почти автоматически, наизусть, слова мессы, он помнил только эти фразы, которые, подобно ночникам в детстве, озаряли темную комнату его привычки.