Составление закона, списанного Кутоном с пресловутой «инструкции» Робеспьера, окружено тайной. Проект закона не согласован с Комитетом безопасности. В Комитете общественного спасения о нем сказано только несколько общих фраз.

Конвент слушает в ужасе. Большинство депутатов являются юристами. Они сразу улавливают, что речь идет о ликвидации самого понятия суда, правосудия. Для обвинения впредь не потребуется никаких доказательств. Обвиняемые полностью лишаются средств защиты. Понятие преступления извращается до такой степени, что позволяет послать на эшафот любого невинного человека.

Смерти заслуживает каждый, кто может «вызвать упадок духа», кто «распространяет ложные известия», кто «препятствует просвещению народа», «портит нравы», «развращает общественное сознание». Итак, любое сказанное слово может отныне стать поводом для смертной казни. Закон и не предусматривает никакого другого наказания. Не требуется никаких улик, достаточно «моральных» доказательств. Никаких свидетелей, никаких присяжных, защитников. В сущности, это расправа с неугодными без суда, программа массового уничтожения людей. Тогда еще не знали слова «геноцид», но его смысл уже содержался в прериальском законе. Конвенту объясняют, что нормальный республиканский порядок будет установлен ужасом, смертью, страхом…

Депутаты поняли, что они сами окажутся жертвами закона. Один из них срезу потребовал отсрочки принятия закона, угрожая в противном случае покончить самоубийством. Его поддерживают другие. Даже Барер, член Комитета общественного спасения, от имени которого вносится закон, выступает против него.

На трибуну немедленно бросается Робеспьер и произносит яростную речь в защиту закона, в котором, оказывается, «нет ни одной статьи, которая не была бы основана на справедливости и разуме». Облик Неподкупного внушает отвращение и страх. Никто не решается возразить. Ведь в Конвенте столько пустых мест напоминают о судьбе тех, кто осмеливался противоречить Робеспьеру. И все же Бурдон из Уазы довольно робко предлагает одобрить пока состав присяжных, а остальные статьи обсудить потом. Робеспьер снова на трибуне. Он лжет, льстит, уговаривает. Речь Неподкупного поистине шедевр двусмысленной психологической атаки. Он прославляет настоящих монтаньяров, но тут же делает невероятное признание о том, что больше такой партии нет: «В Конвенте могут быть только две партии – добрые и злые, патриоты и контрреволюционеры». И он клятвенно заверяет, что никто из членов Конвента не пострадает, что «система клеветы скоро исчезнет». И он одновременно грозит тем, кто попытается возразить: «Горе тому, кто сам себя называет!»

Запуганный Конвент, уже приученный одобрять все единогласно, не только утверждает кровавый закон, но и продлевает полномочия Комитета общественного спасения.

Однако на следующем заседании, пользуясь отсутствием Робеспьера, тот же Бурдон, которому уже нечего терять, выступил против одного незаметного, но очень важного пункта нового закона, разрешающего впредь отправлять в трибунал депутатов без согласия Конвента. Его поддерживают еще несколько депутатов монтаньяров. Конвент голосует за поправку о неприкосновенности депутатов. Агенты Неподкупного немедленно бегут к нему, и взбешенный Максимилиан вечером в Якобинском клубе громит подлых приспешников Дантона и Шометта, то есть партию монтаньяров. «Есть люди, – заявляет он, – с громадным пылом защищающие Конвент и в то же время оттачивающие против него кинжал… Патриоты, будьте на страже более, чем когда либо: люди развращенные идут на все для того, чтобы задушить защитников отечества и уничтожить Конвент».

Так он наконец выдает собственный замысел, приписывая его другим, и раскрывает цель своего нового закона.