В кают-компании «Тетиса» офицеры договорились:

– После Ирбен нас уже никто не осудит, если мы три дня подряд будем пьянствовать, как грязные берлинские фурманы…

Закрылись и три дня подряд пьянствовали, пока не кончились три бутылки коньяку. Потом фон Кемпке по телефону просил станцию соединить его с цукерней «Под одноглавым орлом»; Кларе он восторженно сообщил:

– А теперь, моя прелесть, мы станем видеться гораздо чаще!

– В газетах пишут такие ужасы, – отвечала Клара. – Все вы настоящие герои… Вы не ранены, мой дорогой Ганс?

– Нет, я убит! Мой труп из Ирбен прибило к Либаве…

В самом деле, если задуматься, жизнь спасена от риска ровно на тот срок, какой понадобится для капитального ремонта крейсера. Слава богу, что дырка в борту большая и ее так скоро не удастся заштопать. Вынужденная стоянка «Тетиса» в Либаве ускорила роман, который развивался по всем правилам. Поначалу они больше гуляли, тем более что Кемпке можно было считать красивым мужчиной, но его никак нельзя было причислить к числу мужчин щедрых… Чашечка кофе и пирожок со свекольным повидлом – это было уже пределом его мотовства!

Ладно. Бог с ним. Гулять тоже хорошо. И даже полезно.

(Ах, милая моя Либава, ты ведь всегда чудесна… Увижу ли я еще раз твои тенистые парки, твои старые каштаны, которые сомкнули кроны над тихими улицами? Как хорошо мне было тогда входить под зеленые прохладные своды и видеть в конце туннеля, шелестящего листвой, голубино-сизое море. Как печально тогда вздыхали далекие валторны оркестров, донося смутную печаль, суля разрыв ладоней, обидную холодность женских капризных губ… О, нежная моя Либава! Вернусь ли я к тебе?)

Но парящий горизонт моря гладили тогда тяжелые утюги германских крейсеров, чистоту неба мазали сажей немецкие эсминцы. Гневный ветер налетал на Либаву, продираясь через ветвистые кущи…

– Кажется, будет дождь, – сказала Клара. – Я думаю, лучше нам вернуться, пока не поздно. Сегодня я приглашаю вас к себе.

Душа Кемпке взыграла: «Зовет домой… Ага, понятно!» Сухо и жестко, словно пророча беду, над Либавою громыхнул гром. От Готланда – через всю Балтику. – наползали тучи, выблескивая над волнами острые сабли молний. Ливень настиг влюбленных как раз возле ателье фотографа, где они и укрылись. Здесь было даже интересно. На диво собраны бутафорские чудеса, чтобы поразить воображение обывателя. Сунь голову в дырку ширмы – и ты уже летишь на аэроплане, похожем на этажерку, а под тобой – под героем! – сиротливо снует всякая человеческая мелюзга. Пролезь головой в другую дырку – и ты уже поскакал на жеребце в самую гущу жестокого боя, а под ногами твоего коня разрывается ужасная бомба.

– Как смешно, правда? – спросила Клара, оглядевшись. Владелец фотоателье, проявил некоторое беспокойство.

– Прошу вас в Ниццу, – сказал он, отдергивая штору – Здесь у меня отделения для благородной публики… Не желаете?

Фон Кемпке слегка подтолкнул Клару:

– В самом деле, а почему бы вам не сделать портрета?

Для «благородных» и бутафория была иной: в отдельном кабинете на фоне пальмы расцветала божественная Ницца; ты должен облокотиться на античную тумбу, и рука твоя, вся в томном небрежении, пусть держит полураскрытую книгу… Допустим, ты отвлечен.