Кият-хан засмеялся, с недоверием взглянул на Муратова. Тот подтвердил:

— Да, это так. Джадукяра я повстречал в Сальянах среди пленных. Едем. Слышу, кто-то кричит меня. Присмотрелся — Джадукяр. Говорю Алексею Петровичу: «Это тот самый, который в тринадцатом нам оказывал помощь». Ермолов согласился освободить его. Думаю, что он способен поднять гургенцев против шаха. Не знаю, Кият-ага, известно ли тебе, но к нам пришло сообщение, что ханы Гургена на короне дали клятву защищать Астрабад.

Кият утвердительно кивнул: Джадукяр привстал с колен, заговорил пылко:

— Клянусь пророком, Кият-ага, когда придешь на Гурген со своим войском, то в твою честь будут подбрасывать тельпеки.

Кият не стал слушать его заверений, принялся рассматривать письмо Ермолова. Басаргин сказал с насмешкой:

— Это последнее его послание...— поднялся и вышел. Кият проводил офицера брезгливым взглядом, спросил

Муратова:

— Почему он так сказал?

— Сложное дело, Кият-ага,— неохотно отозвался Муратов.— Может, слышал о восстании в Петербурге?

— Слышал, как не слышать...

Муратов поморщился, потянулся за пиалой.

— Новый царь, Николай, подозревает Ермолова в связях с бунтарями. Целая комиссия рыщет по Кавказу, выискивает людей, которые в тайных обществах состояли. За Муравьевым тоже установлена слежка.

Кият долго молчал. Он не выказывал никакого волнения, только глаза его прищурились и горели злым блеском.

— Что пишет Ярмол-паша? — спросил он и передал письмо Муратову. Переводчик быстро пробежал послание и по-туркменски объяснил:

— Алексей Петрович не скрывает от тебя, что скоро, может быть, покинет Тифлис и место командующего займет другой. Но он говорит: кто бы ни сел на это место — второй, третий или пятый, не они решат дальнейшую участь двух народов туркменского и русского. Мы, говорит, Кият-ага, с тобой положили начало связей: теперь эта связь перерастает в дружбу. Ермолов просит тебя, Кият-ага, чтобы поднял туркменские племена и повел на войну с каджарами.

Муратов свернул письмо и отдал Кияту. Они поднялись, вышли из кибитки и направились к берегу, где полным ходом шла выгрузка привезенных товаров. Басаргин стоял среди туркмен и меланхолично смотрел, как подплывают баркасы и матросы выбрасывают на песок мешки с мукой и пшеном, порох в кулях, дробь в жестяных банках, персидские трофейные замбуреки и ядра к ним, ружья, сабли, копья и даже походные мангалы для приготовления пищи.

— Ну, что, Кият, доволен? — спросил высокомерно лейтенант.

— Доволен, доволен,— грубо отозвался Кият-хан и даже не взглянул на офицера. Он и раньше понимал, а теперь окончательно убедился: существует два мира русских. Одни для Кията — друзья, другие — враги. Басаргина он причислял к врагам.

Весь день от залива в кочевье шли обозы с провиантом и оружием. Шли, раскачиваясь, верблюды, тарахтели большеколесые арбы. Как только выгрузка закончилась, Басаргин сел на последний баркас и уехал на корабль. Вскоре шлюп поднял паруса и удалился из залива.

Солнце клонилось к закату. Дул легкий ветер. Басаргин сидел а плетеном кресле на палубе, говорил сидящему напротив мичману Николаеву:

— Паскевич не такой дурак, как Ермолов. Этот с дикарями шашни заводить не станет. Сечь их надо, а не хлебом подкармливать, Да ведь и пользы-то от них, как от воробьев,

— Политика, Григорий Гаврилыч,— весомо ответил мичман.