Однако, по некоторым размышлениям, всплывали вещи, не клеящиеся между собой. Когда Мерибель начал воровать, на это же наверняка была конкретная причина. Все произошло так, будто он дал себе некую отсрочку… Полгода… Где?… по истечении которой он, очевидно намеревался исчезнуть. Значит, облапошивая клиентов, он одновременно готовил побег. Итак? Сбежал ли бы он ради полусотни миллионов? Стоили ли они того?…

Севр пересел в другое кресло. Теперь он задыхался в трехкомнатной квартире с закрытыми окнами, где непрерывно работал электрообогреватель. Сигареты почти кончились, и в воздухе стоял запах окурков, плесени, зала ожидания. Его мысли без конца возвращались все на те же неуютные перекрестки необъяснимости. Впрочем, а что он, собственно, знает о Мерибеле? Один из друзей детства, которых считаешь хорошо знакомыми, потому что жили рядом, вместе страдали от провинциальной скуки. Из тех, с кем всегда на ты, и даже в голову не придет, что надо знакомиться. Они всегда рядом. В один прекрасный день говоришь: «Хорошо бы тебе жениться на моей сестре!» И даже не удивляешься, что так оно и происходит! Никогда не спрашиваешь себя, счастливы ли они. Неизвестно, любишь ли их. Некогда. А может уже очень, очень давно — ты их враг. Доказательство: это дело в Испании. Кто впервые заговорил об Испании? Да как–то речь сама собой зашла… Дениза была не против такого плана, наоборот. И когда Мерибель сказал: «Съезжу–ка я туда, посмотрю на месте», — он, Севр, рад был избавиться от зятя. Хотя все это никогда и не выражалось настолько ясно. Жизнь — как море, сразу не подозреваешь, что бурлит в глубине.

Севр бросил бумажник в ящик книжного шкафа; можно будет забрать, уходя. Все эти вещи, которые носил Мерибель, принадлежавшие Мерибелю, теперь вызывали в нем отвращение. Даже часы и обручальное кольцо. Он оставил в кармане лишь записку, написанную Мерибелем перед смертью. Почти вся вечерняя передача местного телевидения была посвящена драме. Домик крупным планом. Ружье крупным планом. Крупным планом лицо Мерибеля… Лицо, уничтоженное выстрелом, но никто же этого не знает, кроме них с Мари–Лор, которая появилась на экране в свою очередь, в трауре, но это была другая женщина, которой горе придало величие поразившее Севра. Чья–то рука протянула микрофон. Голос за кадром произнес:

— Мадам Мерибель желает сделать заявление.

И Мари–Лор, смущенная, сбивающаяся от робости, тем тоном, каким когда–то рассказывала натехизис, зашептала:

— Филипп… Если ты слышишь меня… прошу тебя, вернись. Я верю, ты не виноват, ты сможешь объяснить, почему брат убил себя…

Великолепная Мари–Лор! Она придумала эту хитрость, чтоб отвести подозрения, еще вернее спасти его, и играет свою роль с такой неистовой преданностью, на которую лишь она одна и способна. Все более настойчиво и жалко она повторяла:

— Вернись, Филипп… Я совсем одна, и не могу ответить на вопросы, которые мне задают… Говорят, вы делали нечестные дела, а я не могу поверить…

Она уже не могла сдержать слез и микрофон убрали.

— Вы слышали взволнованный призыв Мадам Мерибель, — заключил репортер. — Увы, к сожалению, видимо, подтверждается, что Кабинет Севра переживал трудные времена… Мы сумели связаться с энергичным комиссаром Шантавуаном, который согласился сказать несколько слов…

Крупным планом лицо комиссара. Похож на Климансо, из–под усов слышится бас:

— Да, мы располагаем некоторыми сведениями, указывающими на определенные детали дела, остающегося однако достаточно таинственным… Покойный развернул на побережье очень смелую программу строительства, на осуществление которой мобилизовал все резервы, и из–за вездесущего кризиса, как и многие другие подрядчики, испытывал финансовые затруднения, серьезные, но не катастрофические.