Enchanté, Карл.

– Это ведь автобус до Кливленда? – Я роюсь в рюкзаке. – У меня есть билет.

– Мисси, – бубнит он с набитым ртом, – у тебя может быть хоть гребаный золотой билет Вилли Вонки, мне плевать. Посадка еще не началась.

В моей голове тысяча крошечных Мим стреляют в Карла огненными стрелами, и его волосы летят наземь восхитительной пылающей копной. Но прежде, чем одна из этих метафизических Мим втягивает меня в неприятности, я слышу мамин голос – звенящее эхо, музыка моего детства: «Срази его наповал добротой, Мэри. Уничтожь любезностью». Я достаю из арсенала девчачью улыбку и мамин британский акцент:

– Вот это да, какая чудесная униформа, парень! Она так подчеркивает твою грудь.

Волосяная Пизанская башня, спокойно пожевывая бурито, поворачивается и указывает на открытую дверь. Я закидываю рюкзак за спину и плетусь по проходу:

– Серьезно, старина, грудь просто обалденная.

И выхожу на улицу, под ливень, прежде чем Карл успевает ответить. Сомневаюсь, что мама именно это подразумевала под «уничтожь любезностью», но я способна только на такое.

Я натягиваю на голову капюшон и бегу от посадочной площадки к навесу, перепрыгивая через полдюжины бурлящих луж. В укрытии плечом к плечу стоят человек семь-восемь: поглядывают на часы, пялятся в какие-то бумаги – что угодно, лишь бы не сознавать неуютную близость незнакомцев. Я притискиваюсь к мужчине среднего возраста в пончо и наблюдаю, как дождь скатывается с козырька, будто тонюсенький водопад.

– Это у тебя? – спрашивает Пончомен в дюйме от меня.

«Пожалуйста, не дай ему заговорить со мной, прошу, не надо».

– Извини… – Он слегка толкает локтем мой «Джен-Спорт». – Но, кажется, твой рюкзак поет.

Я стаскиваю рюкзак с плеча и выуживаю мобильник. «Я просто звоню сказать, что люблю тебя» в сладком исполнении Стиви Уандера эхом разносится по нашей тесной тюрьме из воды и брезента. Стиви поет, только когда звонит Кэти, сводя на нет всю сентиментальность текста.

– Как мило, – говорит Пончомен. – Твой парень?

– Мачеха, – шепчу я, глядя на ее имя на дисплее.

Кэти сама загрузила песню, чтобы у нее был «особый рингтон». А я все собиралась заменить ее на нечто более подходящее вроде «Имперского марша» Дарта Вейдера или того механического голоса, который просто орет «Опасность! Опасность!» снова и снова.

– Вы, похоже, близки.

Все еще сжимая голосящий телефон, я поворачиваюсь к мужчине:

– Что?

– Песня. Вы с мачехой близки?

– О да, конечно, – заверяю я, активировав каждую клеточку сарказма в теле. – Неразлучны.

Он кивает, улыбаясь от уха до уха:

– Потрясающе.

Я молчу. Лимит на разговоры с незнакомцами официально исчерпан. На ближайшие лет десять.

– Так куда направляешься, солнышко? – спрашивает он.

Ну вот и все.

Глубоко вдохнув, я шагаю через мини-водопад прямо под дождь. Все еще льет как из ведра, но я не против. Это первый дождь осени, мой любимый в году. И может, дело в адреналине от принятых за день решений, но я чувствую себя безрассудной. Или честной – подчас трудно определить разницу.

Обернувшись к Пончомену, я вижу, что глаза его влажные, но не от слез или ливня. Это что-то совсем иное. И на долю секунды возникает странное ощущение, будто все вокруг нас растворились. Остались только мы двое, обреченные вечно стоять лицом к лицу посреди автобусной станции в объятиях прожорливой стихии.

– Знаешь, – кричу я сквозь дождь, разрушая связавшее нас проклятие, – мне шестнадцать!

Остальные люди под навесом поднимают взгляды больше не в силах игнорировать неуютную близость.