|
Тут хозяйка сдаваемой комнаты глаз приложила к прощелку замочному и – увидела: ай-ай-ай-ай! Ай! Дама лет сорока пяти, или пятидесяти, с заплеснелым лицом, но с подкрасом губы свою грудь заголила, сидела с невкусицей этой перед зеркалом; вовсе без платья, в корсетике с серо-голубенькою оторочкой, в юбчонке короткой и шелковой, цвета «фейль-морт»; платье цвета тайфуна с волной было сброшено на канапе серо-красное, с прожелтью; на канапе же Никита Васильевич – только представьте! Никита Васильевич сел, раскорячившись, – без сюртука, верхних брюк, без ботинок; и стаскивал с кряхтом кальсонину белую с очень невкусного цвета ноги перед дамой, деляся с ней фразой, написанной только что дома: – Приходится – уф – chère amie, претерпеть все тяготы обставшей нас прозы… Стащил – и стал перед ней: голоногий. Почтенная дама, сконфузившись, пересекала рыжеющий коврик, спеша за постельную ширмочку, – в юбочке, из-под которой торчали две палочки (ножки без ляжек) в сквозных темно-синих чулках; из-за ширмочки встал драматический голос ее, перебивши некстати весьма излиянья прискорбного старца: – Здесь запах… – Какой? – Не скажу, чтобы благоуханный. Пошлепав губами, отрезал: броском: – Пахнет штями. – Весьма… И действительно: промозглой капустой несло. Шлепал пятками к ширмочке; вздохи теперь раздавались оттуда и – брыки: – Миляшенька… – Сильфочка… – Ах, да ах, – нет… Наступило молчание: скрипнула громко пружина.
Что было под ними?
Она появилась опять, расправляя морщулю лица: – Скажу я, – надоело мне… Вышел, пропузясь, почтеннейший старчище: – В автократическом – уф – государстве жить трудно… – Да – нет: я о муже… – Среда вас заела… – Отсутствие ярких, общественных импульсов… И приласкалась, схватясь за мизинец: – Уедемте… И – помочилась: глазами. Он – руку отдернул с испугом, подумав, что палец ему лобызнет: помычал, побурчал животом; и покрыл этот урч завиваемой фразой: – Увы, – как сказал я сегодня, – поднимем же головы выше и с гордо воздетым челом понесем… Перебила: – Подайте бандо. – Понесем, говорю… – Пудры… – Скорбь… Перебила: – Бежимте!… Но – вылупил око: – Жена – не башмак ведь: наденешь – не скинешь… Вскочил. И кальсоны свои натянуть торопился, как будто его не видала она без кальсон; с кряхтом ногу просунул в сюртучную брюку; она ж, достав зеркальце из полосатого сака, припудрилась; слышалось снова: – Кареев!… – Чупров!… – Милюков… Гарцевали парадом своих убеждений; вставали свалянные годы, – почти что годов размазня; размазней его мысли питалась она, лишь читая труды Задопятова; третий, второй и четвертый. Том первый пропал. – Ну – пора… – Вы куда же? – На вечер «Свободной Эстетики».
Ах, вот она, – «Сильфочка»! Юбка отцвечивала желто-рыжим тайфуном с волной; под густою вуалью, усеянной смурыми мушками, виделись все же: черничного цвета глаза и подкрашенный ротик брусничного цвета; ей в спину – ведь ужас – глядели: очки, – не глаза. |
