|
Выдвинул ящик, а ящик был пуст: письма «Сильфочки» – вынуты! Толстая лапа просунулась из-за плеча: над плечом: – Хо! – Хо! – Ищете? – Хо! За окошками слышался ход рысака: дальне-звонкое цоканье. Он же не смел повернуться: захакала б! Хокала басом, трясясь животом и грудями; глядела – очками; и – капнула шпилькой. – Читала я, как меледите вы с «нею»! Косма ее желто-седая упала, виясь, ей на плечи. – Я… я… Зализала свой взросток губы: – Я читала, как ваши мизинчики лижут, как лезлой головкою роются в старом мотальнике… – Друг мой! Но желто-седая, вторая, змея – развилась: – Вам еще сладостей, старый лизало! И ливнями оборвалася на груди, тугие шары. – Да, – слизнул мою жизнь… Да, – на что она?… Вы вот – «выжми лимон да брось вон»? Для того вы женились? Теперь вот вонючую вы лобызаете вашу лимонницу… – краем распахнутой кофты рванулася – медикаментом пропахла она… Рот полощет «Одолями»… Рот пахнет рыбой. Он стал оправляться: – Мой друг, что бы ни было, – и потянулся рукою. – Оставьте меня: не лисите. – Но давность! – пытался он выдержать шквал. – Я, медичка бывалая, – знаю «ее» подоплеку: гнилая. С небесною кротостью эпос разыгрывал: – Я повторяю, что давность… – Хо! – Давность – не малый свидетель, мой вспыльчивый друг: как-никак – тридцать лет нашей жизни. Блеснул он ей оком – каким! – Давность!… Двадцать пять лет изменяете! «Что за докапа»… – подумал он и ухватился за нос; и – пропучился оком: себе в межколенье. – А! А!… Для чего же вы женились?… Для прозы, – что музу себе завели?… Хо! Мегера она, ваша муза!… Смотрите-ка, – нет, до чего вы дошли?… Нахватались с ней звезд Станислава и Анны: служака, двадцатник! Под градом, хлеставшим в него, поворачивался то на правую сторону он, то – на левую: с видом беспомощным. – Я же… – Молчать!… – Я… – Будируете – хо-хо – под своей золотою обшивкой мундира, с протестом в груди, прикрываемым анненской лентой! Действительно, он на торжественном акте читал «О сонетах Шекспира» – в мундире, при шпаге; и – в ленте. – Вы весь избренчались… На лире играете?… Просто гвоздем по жестяночке… Набородатил идеечек, насеребрил седины, фраз начавкал, себе юбилеев насахарил, – хо! Уважаемый деятель: видом лилея… Душа-то Гамзея!… А что Петрункевичи – что говорят? Говорят, что вы – старый капустный кочан, весь проросший листом, а не мыслью: обстричь – кочерыжка; и та – с червоточинкой… Мелодикон!… Просто – дудка. Стерпеть, – нет-с: позвольте-с! Поднялся с достоинством, ставши в мелодраматической позе, но – мелкокалиберно вышло: и он поскользнулся о синие стекла очков и расшлепался оками под ноги; сплюнула, туфлей размазавши: – Ждите: повесят медаль вам на шею: да только не лавры, а розги на ней будут выбиты. Смирно смигнул и себе на плечо посмотрел, будто сам убедиться хотел он, какой такой «Фока»; и тут, невнарок, – у себя на плече рассмотрел женский волос, не желто-зеленый, а – черный; поспешно смахнул себе под ноги: прядочку этих волос он держал под ключом, если только «она» не стащила: тащила бы все, – лишь в покое оставила б! Но не оставит в покое: промстится в годах; отольется не пулей, а дулей свинцовой; невольничий быт ожидает его; будет отдан он в рабство. |
