На «шары» закивала:

– Ну что?

Вся – такая сухая, такая безбокая.

– Как это «что»!

Поднял нос, закрываясь пенсне.

И скисало под носом невкусное что-то: как будто кислел отдаленный миазм.

– Ну – «она»!

– Лечим всячески.

Но – поелозила голой лопаткой.

– Скажу, а пропо, что не лечат аптеки: калечат.

И – губы подставила: безароматно. Растерянно к ним приложился он, дураковатый какой-то, не зная, куда поглядеть и о чем говорить; начиналися – пережелтины меж ними; глядел, – мовэтоном:

– В Москве задержались? И – лезла в глаза.

Но он, сделав прищур безресничатым веком, старался, как мог, отбарахтаться взглядом от взгляда; она – поняла; и – обиделась.

И – равнодушно заметила:

– Мебель хотела обить вельверетом.

С оттенком брезгливости села в настурции – под дутым шаром.

– А вы, – с мелодрамой сказала она, – превратились в сиделку?

Зонтом разводила расчерточки, перерыхляя песочек. Он – выпрямился; взволосатил свои седины; сделал пукликом рот; и – сказал убежденно:

– Как видите, – да: я нашел свое счастье с женой. Повернулся; и – видел: из кресла напучились в солнечный блеск – животы.

Очень грузно вдавилась в коляску, как шар, – Анна Павловна, в крапчатом желтом капоте; прикрытая кружевом черным лежала на спинке ее голова; а тяжелые ноги закрылися клетчатым пледом: они – отнялись; шаром вздуло ее, точно павшую лошадь; над нею жужулкали мухи; в тяжелой улыбке кривел ее рот; от губы отвисающей – слюни тянулися; блеск углубившихся глаз вырывался из бреда мясов и мутящихся звуков, которыми оповещала окрестности.

Грустно сказать: стало время ее – разваляньем; занятье – мычаньем.

Профессорша губы поджала, кинув на коляску:

– Она – агонирует!

Метила словами за все униженья; «ее» ненавидела: «смрадное тело» навек положило преграду между «голубочками» (в грустных ночах без «него» называла себя и его – «голубочками»).

Ящерка зелено-желтая ёрзнула прочь, прошипевши сухою травой.

– Агонирует? Что ж из этого? Помолчал:

– Агонирую – я: да и – вы… Агонируем – мы.

И добавил:

– Я, – старый артритик: пора мне исполнить свой долг перед нею: хотя б перед смертью.

И руки на палку сложил он; сложил подбородок на руку, присевши.

Она – завоняла разомкнутым ртом на него, изгибая брусничного цвета губу и крича на весь садик:

– А вы не твердите своей абевеги; скажу а пропо, – автохтоны деревни и те деликатнее с дамой.

С веранды взмычало:

– Ммыы… Ммыы!

Да, корова, взбешенная с мыком таким, – тяготящим, почти угрожающим мыком, – рога опустивши, задрав кверху хвост, с налитыми глазами несется; на красные тряпки.

Услышавши мык, Василиса Сергеевна уши зажала, шипя с сатанической злобою; взглядом кольнулась:

– Мэ нон, – эмпоссибль сюппортэ: кэ вет'элль .

Он – испуганным пукликом бросился к креслу: склонился и видел: «она» посмотрела живыми глазами; он просто не мог видеть глаз, на него обращенных: такая любовь в них светилась:

– Что, Аннушка?

– Бы!

– Хочешь кушать ты?

– Бы!

Вознесенье пенсне на провислину сизую тщилось скрыть око, в котором слеза наливалась:

– На солнышко хочешь?

Свой рот разорвавши, хрипела – в настурции.