Но ничего не случилось — кроме того, что на следующее утро голова трещала у меня от похмелья так, как никогда в жизни. Я спокойно посещал институт, день за днем, никаких неприятностей на меня не обрушивалось. Постепенно я начал считать, что моя реакция была настолько нестандартной, что меня решили оставить в покое.

А потом, спустя довольно много времени, последовало другое предложение. Но чтобы оно последовало, должен был произойти ряд событий…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Повар, в который уже раз, внимательно перелистывал досье «Литовца». Это досье он знал наизусть — и все равно надеялся выловить какую-то мелочь, на которую прежде не обращал внимания. Мелочь, которая представит нынешнюю трагедию с неожиданной стороны и прольет на неё неожиданный свет. Объяснит, почему Литовец вздумал утонуть… в самый неподходящий для этого момент!

Первый листок, давно пожелтелый, давно вызывал у Повара улыбку. Кто знает, как бы сложилась судьба Литовца, если бы этот отчет пошел по другим каналам. Но в то время Повару было поручено курировать польскую и гэдээровскую контрразведки — и, разумеется, ни один документ, хотя бы косвенно связанный с диссидентсвующим «фотохудожником» Станиславом Жулковским не мог пройти мимо него.

Майор Гончаров Валерий Осипович докладывал, что объект вербовки повел себя самым возмутительным образом и отверг предложение о сотрудничестве в самых непристойных выражениях. Майор был чуть ли не оскорблен в лучших чувствах — если эти лучшие чувства вообще у него когда-нибудь были, про себя усмехнулся Повар — и считал, что объект достоин как минимум помещения в психушку, потому что его асоциальное поведение может быть присуще лишь тяжелому шизофренику.

На отчете имелась на полях резолюция Повара — сделанная после тщательного изучения отчета, личной беседы с майором Гончаровым и проработки — через одного из подчиненных, направленных в иняз «стукачика», доложившего, что на свадьбе объект и молодая жена Жулковского вели себя странно, как люди, между которыми назревает роман: «Не трогать! Такими кадрами не бросаются!»

И Повар, как всегда, оказался прав.

Следующий важный документ — мелкие доносы о поведении в институте и сомнительных высказываниях были не в счет — был датирован уже началом восьмидесятого года. Тот же «стукачик» сообщал, что объект, при обсуждении за выпивкой ввода советских войск в Афганистан, пробросил странную — можно сказать, сомнительную — фразу: «Я не знаю, что мне дороже — свобода Литвы или целостность великой империи. И вообще, я чувствую себя персонажем Баниониса в „Никто не хотел умирать“ — человеком, который пошел на все ради любви к жене главаря „лесных братьев“…»

На этом донесении тоже имелась пометка Повара:

Повар опять ухмыльнулся. Как ни крути, а он всегда бил в «яблочко»!

А вот фотография: огромная площадь, заполненная народом, папа римский благословляет соотечественников… Второе июня тысяча девятьсот семьдесят девятого года. Фотография вырезана из журнала. Фломастером взято в кружочек лицо Марии: Жулковкий, делавший фотографию по заказу редакции, не удержался от того, чтобы не поймать в кадр лицо жены, сняв папу и толпу с определенной точки.

Повар всматривался в это молодое, совсем молодое лицо. Так, значит, ради этой рыжеватой красавицы Литовец и поджег свою жизнь… А вот фотокопия конверта польской грампластинки, где фломастером отчеркнута в перечне песен «Песенка о бумажном солдатике».

Почему-то над этой фотокопией Повар надолго задумался, хмуро сдвинув брови.

— «И там сгорел он ни за грош, Ведь был солдат бумажный…» пробормотал наконец Повар.