И я успокоился, почувствовав себя закованным в крепчайшую броню. И три дня мы как в раю провели, валяясь на роскошной кровати в роскошном двухкомнатном номере, завтракая, обедая и ужиная в роскошном ресторане при гостинице, гуляя по Старому Городу и заворачивая в кофейни, где такой ароматный кофе подавали… Мы ловили мгновения чувственной радости во всех её проявлениях, и лишь ощутимей была эта радость на фоне робкой, зябкими льдинками ещё позвякивающей, прибалтийской весны.

А потом мы вернулись в Москву, и жизнь потекла своим чередом. Защитили дипломы, я начал работать, где мне было предписано, Наташа осталась на кафедре: поступление в аспирантуру и защита кандидатской были ей гарантированы. Более того, и тему для кандидатской ей, вроде бы, разрешали довольно «скользкую», как тогда выражались: «На краю ночи: творчество французских писателей, известных своими пронацисткими и профашистскими убеждениями». Она надеялась написать достаточно взрывную работу, чтобы закрепиться после неё в любом, самом престижном НИИ, так или иначе занимающемся вопросами культуры и социологии.

Подступало время Олимпиады, и на Олимпиаду нас всех подверстали на работу с иностранцами. И меня тоже, хоть я, в силу своей работы, и мог отбрыкаться. Впрочем, переводческая деятельность совпала с моей основной работой, и даже больше. Меня попросили сопровождать смешанную польско-французскую делегацию, которая, как объяснили мне, специально приехала пораньше, чтобы посмотреть Олимпиаду, а после Олимпиады задержится на собственно «деловую часть» — на переговоры об экспорте-импорте косметики.

И тогда же меня призвал генерал Пюжеев.

— На делегацию бросили? — спросил он, добродушно усмехнувшись и делая знак, чтобы мне подали чашечку кофе. Встречались мы в уже знакомой мне квартире.

— Верно, — сказал я. — Вы уже знаете?

— Такая у меня работа, к несчастью, чтобы все знать, — вздохнул он. Оттого и старюсь быстро. Ты пей кофе, пей. И не стесняйся, если курить хочется.

— Так что я должен делать? — осведомился я. — Докладывать об их антисоветских высказываниях и настроениях?

Генерал даже руками замахал, будто услышал от меня такую чушь, которую уж я-то, по его мнению, никак не мог сморозить.

— Что с тобой, мой мальчик? Насчет этих глупостей сто других людей со всех сторон донесут. Неужели ты все ещё воображаешь, будто я так низко тебя ценю? Ты мне скажи лучше, ты в финансовых документах сколько-то разбираешься?

— Ну… — я задумался. — Не сказать, чтобы очень, однако мне уже довелось переводить и черновые варианты двух контрактов, и другие финансовые бумажки, и с русского, и на русский. Поэтому более-менее стал ориентироваться.

— А больше и не надо, — сказал генерал. — Вот, ты знаешь, какие контракты должна заключить приехавшая делегация. Если они между собой будут говорить о цифрах и суммах, отличающихся от цифр и сумм, проставленных в бумагах, официально, ты ведь обратишь внимание на подобное несовпадение?

Я опять задумался.

— Если буду прислушиваться, то, пожалуй, да, — ответил я наконец.

— Вот и прислушивайся! И не обязательно это будет разговор, так сказать, прямой и откровенный. Может промелькнуть любой намек, который тебя, знакомого с подготовленными документами, насторожит. Например, кто-то из них пробросит: «А та сумма, что пойдет третьей частью платежа, все-таки должна быть иначе оформлена.» И ты задумаешься: как же так, ведь в контракте ясно указано, что платеж поделен на две части, откуда же тогда третья? Ну, или что-нибудь подобное. Честно говоря, я сам не знаю, что. Все, что угодно, может выскочить.

— И об этом я должен буду сразу вам сообщить?

— Не обязательно.