В голове неотступно, в ритм грохочущих колес, стучали строчки: «Вот уж близко свобода… вот уж близко граница… Вот уж близко свобода… вот уж близко граница…» Будто граница ещё не была пересечена.

Чтобы успокоиться, я стал вспоминать весь инструктаж, проведенный со мной генералом Пюжеевым перед самым моим отъездом.

«Ты ни во что не вмешиваешься. Ты только наблюдаешь. К неожиданностям, из-за которых ты можешь поменять линию поведения, относятся такие факты как… В случае любых неожиданностей ты позвонишь… этот номер телефона в Варшаве ты запомнишь наизусть, не записывай.»

Мой начальник вздохнул и тоже выпил коньяку.

Ему оставалось жить всего четыре дня. А я был на самом пороге совершенно нового этапа в моей жизни.

И я видел лицо Марии, как она стоит у окна моей кухни, смотрит на мою приарбатскую улочку, на старые дома с сероватой лепниной, на липы и тополя, и почему-то ещё резче и рельефней виделась мне фигура Наташи на фоне того же самого окна, как ещё вчера она стояла, синеватая тень подступающего вечера на её лице, повернутом ко мне в профиль, огромный живот, и она проверяет мою дорожную сумку, в которую укладывала продукты на сутки в поезде… «Ты ничего не забыл?..» Да, вот эта игра света и тени протекала перед глазами, и виделись то лицо возлюбленной, то лицо жены, и иногда видения странно смещались и совмещались, и тогда я видел Марию с огромным, как у Наташи, животом — животом, в котором не моего ребенка она выносила… А мой ребенок, моя кровь, только должен был ещё появиться на свет… И я ненавидел Марию за этого чужого, не мне принадлежащего, ребенка, и сквозь ненависть я все-таки любовался её глазами, этими двумя безднами, расшитыми золотыми искорками — безднами, которыми становились её глаза в минуты страсти… Страсти, но не любви, думал я, поэтому эти две бездны, в которые можно ухнуть и не вернуться, и другим дано видеть… И все-таки мне безумно хотелось опять взглянуть в эти глаза, проснуться рядом с Марией, ясным солнечным утром, провести пальцем по её щеке, выпить кофе вместе с ней, пойти гулять, гулять просто так, любуясь даже воробьями и трамваями, и чтобы она держала меня под руку…

Странно, что это была другая эпоха и другой мир, а моя тоска остается все такой же, спустя двадцать лет. И Мария кажется мне ни капли не изменившейся. А вот ненависть, которая сейчас со мной — она совсем другого рода, её и ненавистью назвать трудно. Впрочем, не знаю…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Она осматривала приятную небольшую квартирку на рю де Варенн, почти напротив музея Родена.

— А вот здесь — спальня, причем очень удобная, — показывала ей консьержка, поднявшаяся вместе с ней.

Сперва консьержка сомневалась, стоит ли показывать квартиру. Ведь хотя прежний жилец и погиб, но квартира ещё на два месяца оплачена — этот литовец, говоривший по-французски практически без акцента, всегда предпочитал платить немного вперед, упокой, Господи, его душу! — и вдруг какие-то наследники объявятся, которые захотят здесь пожить, приводя в порядок дела литовца… Вроде, у него довольно преуспевающая фирма была в Париже, так наверняка будут выяснять, кому его прибыльный бизнес достанется. Но, с другой стороны, почему не показать квартиру очаровательной мадам, которой понравился дом и которая, на всякий случай, осведомилась, нет ли в нем свободных квартир? Тем более, она обмолвилась, что это не срочно, сейчас у неё жилье имеется, она может и месяца через два переехать. Что ж, если она решить закрепить квартиру за собой, ещё и задаток внесет, то владелец дома только доволен будет расторопностью консьержки. Конечно, квартиры в Париже не застаиваются, но по этой мадам сразу видно, что она готова платить, не скупясь.

А «очаровательная мадам», сняв темные очки, осматривала спальню.