— Согласен с тобой по существу на девяносто девять процентов, — заявил Зодиак Мозговорот, выразив перед тем полнейший вотум доверия шеф-повару относительно закуси под винишко, — у Джонни-Грустняка остались еще два живых местью не придавленных вражины, и наша с тобой творческая задача месть эту эстетизировать до высот ужаса неимоверного.

— Так выпьем же за наше с тобой согласие, — провозгласив тост, Билл поднял бокал и созерцая сквозь его искристое тело Парижское солнце добавил. — А потом решим, какой сценарий у нас будет сейчас с ентой вот осатаневшей от течки Амели.

Ибо, необходимо признать, изящной французской попке светили изысканные удовольствия, да будет так!

ЗАЕЗД № 20

КИНЖАЛ СТРАШНОЙ МЕСТИ

Сортирный Генрих держал, как говорится, очи долу более полувека.

Близкий, если не сказать больше, дружище фюрера, он уже многие годы жил воспоминанием об инитимно-нежнейших встречах с Адольфиком в общественном туалете славного города Вена.

Когда позднее харизма Гитлера возвела того на вершины неимоверного величия германской расы, любовная связь с Генрихом Сортирным, естественно, стала страшнейшим государственным секретом Третьего Рейха.

После того как Союзники вздрючили фюрера и всю его империю, Генрих воспользовался всемирной неразберихой и свалил в Брэдфорд, пакистаноподобный городишко среди пустошей северного Йоркшира.

Генрих Сортирный стал зваться Генри Пастилкин и открыл забегаловку восточного толка со скромным названием «Дерьмострой». Стал жить-поживать, добро наживать, благо его тошниловка завоевала неимоверную популярность у всех бухарей ближайшего околотка и отдаленных местностей в придачу. До и после полуночи пьянные рожи валялись на и под столами вонючего, но тем не менее миленького заведения.

Где-то в одиннадцать тридцать, когда синяки, выброшенные за борт более приличными бухаловками, и лишенные желания и возможности отправиться спать домой, тащились к Генри Пастилкину, чтобы скоротать ночь исполненную пьяным угаром и поздним похмельным раскаянием, начинала кипеть грязная ночная жизнь Генриха…

Здесь то и торчал Джонни-Грустняк со своим несчастным неудавшимся родственником Бобби Соккетом, до фестиваля мотонацистов-сатанистов в Уитби оставалось два дня.

— Подкинь-ка нам едишки, чтоб аж в Аду жарко стало, — распорядительно рявкнул Джонни Пастилкину, который самолично притопал обслужить гостей, производивших впечатление сверважных и сверхгрозных персон, — короче, по двойной большой королевской суперпорции суперостреньких карри-курочек, и главное — двойной-двойнейший супер-карри, и чтобы не подяжить, понял, да? — Джонни даже руками своими огромными разводил в стороны, чтобы подчеркнуть грандиозные масштабы своего заказища.

— Уважаемый, — льстиво и вкрадчиво попытался возразить Генри Пастилкин, — вы назвали самое острейшее, не побоюсь сказать больше, наиострейшее блюдо во всей что ни на есть восточной кухне. Джонни явственно услышал немецкий акцент в речи Генри, который выглядел вроде бы типичным пакистанской чуркой чурбанистой.

— И чтобы червяков там не было, Абдулла, смотри у меня! — подпезднул Бобби Соккет, понять его агрессивность было нетрудно, ведь до фестиваля в Уитби оставалось всего лишь два денечка.

— Как вам будет угодно, господа хорошие, — гордо ответил Пастилкин-Сортирный, — и зовут меня Генри, отнюдь не Абдулла, — после таковых гордых слов он повернулся и протопал в Адское пламя, да, да, именно такое пламя полыхало в кухне «Дерьмостроя», иначе это назвать было нельзя.

— Не заметил ничего странного в ентом типусе, а Джонни? — заискивающим тоном спросил Бобби у своего старшего товарища.