|
Зеленым огнем загорелся его мозг, и опять над толпой полетели хриплые слова:
— Вот он, этот бродяга и тать! Пилат не обернулся, ему показалось, что солнце зазвенело, лопнуло и заплевало ему уши. Он понял, что на помост ввели Га-Ноцри и, значит, взревела толпа. Пилат поднял руку, опять услышал тишину и выкрикнул: — И вот этот Га-Ноцри будет сейчас казнен! Опять Пилат дал толпе выдохнуть вой и опять послал слова: — Чтобы все знали, что мы не имеем царя, кроме кесаря! Тут коротко, страшно прокричали в шеренгах солдаты, и продолжал Пилат: — Но кесарь великодушен, и поэтому второму преступнику Иисусу Вар-Раввану… «Вот их поставили рядом»,— подумал Пилат и, когда стихло, продолжал; и слова, выкликаемые надтреснутым голосом, летели над Ершалаимом: — …осужденному за призыв к мятежу кесарь император в честь вашего праздника, согласно обычаю, по ходатайству великого Синедриона, подарил жизнь! Вар-Равван, ведомый за правую руку Марком Крысобоем, показался на лифостротоне между расступившихся солдат. Левая сломанная рука Вар-Раввана висела безжизненно. Вар-Равван прищурился от солнца и улыбнулся толпе, показав свой с выбитыми передними зубами рот. И уже не просто ревом, а радостным стоном, визгом встретила толпа вырвавшегося из рук смерти разбойника и забросала его финиками, кусками хлеба, бронзовыми деньгами. Улыбка Раввана была настолько заразительна, что передалась и Га-Ноцри. И Га-Ноцри протянул руку, вскричал: — Я радуюсь вместе с тобой, добрый разбойник! Иди, живи! И тут же Раввана Крысобой легко подтолкнул в спину, и Вар-Равван, оберегая больную руку, сбежал по боковым ступенькам с каменного помоста и был поглощен воющей толпой. Тут Ешуа оглянулся, все еще сохраняя на лице улыбку, но отражения ее ни на чьем лице не встретил. Тогда она сбежала с его лица. Он повернулся, ища взглядом Пилата. Но того уже не было на лифостротоне. Ешуа попытался улыбнуться Крысобою, но и Крысобой не ответил. Был серьезен так же, как и все кругом. Ешуа глянул с лифостротона, увидел, что шумящая толпа отлила от лифостротона, а на ее место прискакал конный сирийский отряд, и Ешуа услышал, как каркнула чья-то картавая команда. Тут Ешуа стал беспокоен. Тревожно покосился на солнце. Оно опалило ему глаза, он закрыл их и почувствовал, что его подталкивают в спину, чтобы он шел. Он заискивающе улыбнулся какому-то лицу. Это лицо осталось серьезным, и Ешуа двинулся с лифостротона. И было десять часов утра.
<sup>Глава 3</sup> Седьмое доказательство
— И было десять часов утра, многоуважаемый Иван Николаевич,— сказал профессор. Иван провел рукой по лицу, как человек, только что очнувшийся после сна, и увидел, что на Патриарших прудах вечер. Дышать стало полегче, вода в пруде почернела, легкая лодочка скользила по ней, слышался всплеск весла. Небо как бы выцвело над Москвой, и видна уже была в высоте луна, но не золотая еще, а белая. Голоса под липами зазвучали мягче, по-вечернему. «Как это я не заметил, что он наплел целый рассказ? — подумал Иван.— Вот уже и вечер, а может, это и не он рассказывал, а просто я заснул?» Но, очевидно, рассказывал профессор, или Берлиозу приснилось то же, что и Ивану, потому что Берлиоз сказал, всматриваясь в лицо иностранцу: — Ваш рассказ очень интересен, хотя и не совпадает с евангельскими рассказами… — Ну уж кому же лучше знать это происшествие, чем мне,— ответил очевидец самонадеянный профессор. — Боюсь,— сказал Берлиоз,— что никто не может подтвердить, что все это так и происходило… — Нет, это может кто подтвердить,— ломаным языком отозвался профессор и вдруг таинственно поманил обеими руками приятелей к себе. |
