— Позвонить? Ну что ж, позвоните,— печально сказал больной и вдруг страстно попросил: — но умоляю вас на прощанье, поверьте хоть в то, что дьявол существует! О большем я вас не прошу. Имейте в виду, что на это существует седьмое доказательство, и уж самое верное!

— Хорошо, хорошо,— фальшиво-ласково говорил Берлиоз и, подмигнув расстроенному поэту, которому вовсе не улыбалась мысль караулить сумасшедшего, устремился к тому выходу, что был на углу, где сходились Бронная и переулки…

А профессор тотчас же как будто выздоровел и посвежел:

— Борис Петрович! — крикнул он вдогонку Берлиозу.

Берлиоз вздрогнул, повернулся, но постарался утешить себя мыслью, что имя и отчество его профессор узнал тоже через газету; а тот прокричал, сложив руки рупором:

— Не прикажете ли, я велю дать телеграмму вашему дяде в Киев?

И опять передернуло Берлиоза. Откуда же сумасшедший знает о существовании дяди в Киеве? Ведь об этом ни в каких газетах ничего не сказано. Эге-ге! Уж не прав ли Бездомный? Может быть, документы-то эти ничего и не значат… Ах, какой странный субъект! Звонить, звонить! Сейчас же звонить! Его быстро разъяснят!

И уж не слушая больше, Берлиоз побежал дальше.

И тут со скамейки у самого выхода на Бронную навстречу редактору поднялся в точности тот самый гражданин, что тогда при свете солнца соткался из жирного зноя. Только сейчас он был уже не воздушный, а обыкновенный, плотский, и в предвечерье Берлиоз отчетливо разглядел, что усики у него как куриные перья, глазки маленькие, иронические и полупьяные, а брючки клетчатые, подтянутые настолько, что видны грязные белые носки. Борис Петрович даже попятился, но несколько успокоил себя мыслью, что это глупое совпадение и что вообще сейчас об этом некогда размышлять.

— Турникет ищете, гражданин? — треснувшим тенором осведомился субъект.— Сюда пожалуйте! Прямо и выйдите, куда надо. С вас бы за указание на четверть литра… бывшему регенту! — кривляясь, субъект наотмашь снял жокейский картузик.

Берлиоз не стал слушать попрошайку и ломаку регента, быстро тронулся к турникету и взялся за него рукой. Он повернул рогатку и уже собирался шагнуть на рельсы, как над ним вспыхнул красный и белый свет — загорелась перед лицом в стеклянном ящике надпись «Берегись трамвая!!»

Тотчас и подлетел этот трамвай, поворачивавший по новопроложенной линии с Ермолаевского на Бронную. Повернув и выйдя на прямую Бронной, он внезапно осветился электричеством, взвыл и наддал.

Осторожный Берлиоз, хоть и стоял безопасно, решил вернуться за рогатку, переложил руку на вертушке, переступил. И тотчас рука его скользнула и сорвалась, нога неудержимо, как по льду, поехала по булыжнику, откосом идущему к рельсам, другую ногу подбросило, и Берлиоза выбросило на рельсы.

Он упал навзничь, несильно ударившись затылком о булыжник, и успел увидеть в высоте, справа или слева — он уже не сообразил,— позлащенную луну. Он успел и повернуться на бок, бешеным движением в тот же миг подтянув ноги к животу, и развернувшись, разглядел несущееся на него с неудержимой силой белое от ужаса лицо женщины вагоновожатой и ее алую повязку. Берлиоз не вскрикнул и не простонал. Вожатая рванула электрический тормоз, вагон сел носом в землю, мгновенно после того подпрыгнул, стекла в нем вылетели. В мозгу у Берлиоза кто-то отчаянно крикнул: «Неужели?! О боже!» Еще раз, и в последний раз, мелькнула луна, но уже разваливаясь на куски под страшный женский визг отовсюду, затем стало темно. Трамвай накрыл Берлиоза, и под решетку Патриарших выбросило на булыжный откос круглый темный предмет, и он запрыгал, скатившись с откоса, по Бронной.

Это была отрезанная голова Берлиоза.