— Отпусти меня, — взмолилась Лиллиана, пытаясь совладать с огнем желания, уже разгорающимся в ней.

— Ты моя жена.

Внезапно осипший голос едва доносился откуда-то из спутанных кудрей Лиллианы, потому что Корбетт припал губами к ее шее. Потом он запрокинул ее лицо и захватил ее губы грубым и жадным поцелуем.

Он вложил в этот поцелуй всю ярость, что бушевала в нем. Ярость прорывалась в том, как его губы безжалостно завладевали ее губами, и в том, как дерзко проникал его язык в каждый потаенный уголок ее рта. Но к ярости примешивались и другие чувства. Лиллиана не могла бы точно назвать или определить, что же это были за чувства, потому что ее слишком захлестывали волны собственных страстей: против воли, вопреки рассудку она откликалась на поцелуй. И все-таки, когда у Лиллианы уже не было сил сопротивляться, она ощутила перемену в Корбетте: он уже не требовал, а манил, не нападал, а искушал.

Именно это и обрекало Лиллиану на поражение. Она еще могла бы противостоять его гневу, но у нее не было защиты против нежности Корбетта, и она, забыв обо всем на свете, обвила руками его шею.

Глухой стон сорвался с губ Корбетта:

— Господи, когда ты так нежна…

Потом окружающий мир перестал существовать для Лиллианы, но в дальнем уголке сознания затаился страх, что, кроме острого наслаждения, которое они испытывают в объятиях друг друга, их больше ничто не связывает.

Какое будущее их ждет? Неужели Корбетт способен ласкать ее как жену в постели, а во всем остальном видеть в ней врага? Эта мысль поразила Лиллиану в самое сердце, словно удар кинжала. В отчаянии она прильнула к нему, охваченная одним желанием: чтобы он любил ее так же горячо, как она любила его, чтобы она ему была так же нужна, как он нужен ей.

На какое-то мгновение могло показаться, что порыв Лиллианы застал Корбетта врасплох, но его быстро воспламенила страсть, сжигавшая обоих на одном костре.

Лиллиана не помнила, как они оказались на твердой мерзлой земле; он держал ее у себя на коленях, крепко прижимая к себе.

— О, любовь моя, — прошептала она в забытьи, когда Корбетт, откинув ее накидку, горячей рукой провел по ее плечу.

Он снова начал целовать ее, но, едва она произнесла эти слова, он заколебался. Лиллиана почувствовала, что он опять весь подобрался, и открыла глаза. Корбетт пристально и угрюмо смотрел на нее пустыми серыми глазами, в которых не осталось и следа недавнего опьянения.

— Это я — любовь твоя?

Он произнес эти слова спокойно, но с такой холодной язвительностью, что Лиллиану от стыда бросило в краску. Не дождавшись от нее ответа, Корбетт еще подлил яда:

— А если не я, то кто же?

В ответ Лиллиана попыталась встать с его колен.

— С какой стати я должна кого-то любить? — резко бросила она, обескураженная неожиданным поворотом событий. — Ты-то уж наверняка никого не любишь!

— Вот как! Но ведь не я же шепчу такие нежные признания, — мягко заметил Корбетт, наблюдая, как Лиллиана, с трудом сохраняя равновесие, поднимается на ноги.

— Конечно, с чего бы ты стал это шептать.

Как ни была она рассержена, ее прерывающийся голос выражал боль, а не гнев. Нечаянно раскрыв перед ним самые искренние свои чувства и натолкнувшись на столь унизительную издевку, Лиллиана попыталась повернуться и уйти. Но Корбетт оказался проворнее. Точным движением он ухватил Лиллиану за юбку, не позволив ей отойти ни на шаг.

— Что ж, я так и думал. Ты действительно пытаешься удрать, чтобы уклониться от исполнения супружеских обязанностей.

Насмешливые слова обрушивались на Лиллиану словно удары, и она с трудом сдерживала слезы. Как уживается в нем такая нежность с такой жестокостью? Как он может ласкать ее с такой любовью — а потом обвинять в неверности, да еще без всяких оснований?

Прикованной к месту Лиллиане оставалось только одно: достойно ответить на его выпады.