Ливингстон попытался переубедить Гейбла, но вскоре понял, что это бесполезно. Не скрывая своего разочарования и злости, он пообещал через пару недель наведаться в Бельфлер, если, конечно, позволит погода. Холодно кивнув Гейблу на прощание, Ливингстон ушел, даже не поинтересовавшись дальнейшей судьбой Кенгарвея. За это, впрочем, рыцарь был ему благодарен — спорить с заносчивым родичем Эйнсли еще и об этом было выше его сил.

Глядя вслед отъезжавшему Ливингстону, Гейбл поклялся, что, даже если Эйнсли отвергнет его руку — при мысли о такой возможности у рыцаря болезненно сжалось сердце, — он все равно не позволит Ливингстону привести в исполнение свои планы относительно девушки. Хотя Ливингстон не назвал имени человека, которого прочил Эйнсли в мужья, было ясно, что при выборе он вряд ли руководствовался заботой о ее счастье и благополучии. А пора бы уже принимать их во внимание!

— Этот ублюдок вспомнил о ней только сейчас, когда учуял свою выгоду, — пробормотал Колин, с ненавистью глядя вслед удалявшемуся зятю.

— А разве кто-нибудь из вас, Макнейрнов, когда-нибудь о ней думал? — холодно поинтересовался Гейбл, вспоминая многочисленные синяки и ссадины, покрывавшие нежную кожу Эйнсли.

Колин покраснел.

— Немногие и очень редко, — нехотя признался он. — Однако, сэр де Амальвилль, вам не следует слишком поспешно судить о том, чего вы не знаете. Я уверен, что вам самому никогда не доводилось жить в таком трижды проклятом месте, как Кенгарвей. Пока не увидишь ада, можно лишь бояться его, но нельзя доподлинно представить себе всех его мучений!

— Да, я действительно не знаю, какова была жизнь в Кенгарвее. Но ведь вы ее братья, ближайшие родственники, молодые, здоровые мужчины. Как же вы могли безучастно взирать на то, как жестоко обращается с ней отец? Он чуть не убил Эйнсли!

— Но ведь она жива, не так ли? — пробурчал Джордж и тут же осекся под грозным взглядом Колина.

— Каждый синяк на ее теле тяжелым грузом лежит у меня на сердце, и так будет до тех пор, пока я жив, — признался Колин, и в его голосе чувствовалась искренняя боль. — Я не могу объяснить, почему мы так мало делали для сестры. С того момента как мы покинули утробу матери, мы видели лишь жестокость со стороны отца. С самой колыбели мы хорошо изучили одну науку — науку выживания, научились, как избегать побоев отца, которым он подвергал не только нас, но и всех, кто жил под его покровительством. Да, мы сильны и можем не моргнув глазом сразиться с любым, кто бросит нам вызов. Однако мы всю жизнь прожили в смертельном страхе перед Дугганом Макнейрном, в страхе, который всосали с молоком матери…

Гейбл покачал головой и задумчиво провел рукой по волосам.

— Ты прав. Прошу меня извинить. Я и в самом деле не знал такой жизни и не могу судить о том, как она влияет на человека. Я могу говорить лишь о том, что видел перед глазами, — маленькая, хрупкая девушка терпела издевательства со стороны собственного отца, и никто ни слова не сказал в ее защиту!

— Я понимаю и не обижаюсь, однако Джордж, хотя и не слишком деликатно выразился, тоже был прав. Эйнсли жива, хотя, если учесть все обстоятельства, уже давно могла бы лежать в могиле. Большего мы не могли сделать. Мы только сумели сохранить ей жизнь, а это тоже немало, если принять во внимание риск, которому сами подвергались!

— Но почему ваш отец намеревался убить родное дитя?

— Он ненавидел Эйнсли. Каждый раз, когда Дугган смотрел на нее, он вспоминал о своем позорном поступке — как он бросил их с матерью на растерзание Фрейзерам. Он мог бы их спасти, но предпочел бежать с поля битвы и даже не попытался помочь несчастной женщине и беззащитному ребенку. Эйнсли была живым напоминанием об этом постыдном бегстве… И с того ужасного дня Дугган ни капельки не изменился.