– Ты все еще считаешь, что любишь меня? – спросила она.

– Ты носишь мою душу у себя в кармашке, Пенни, запросто, словно это носовой платок.

– Не запросто, – сказала она. – Очень бережно, нежно, с полной преданностью, как и ты мою. И все же, если ты не рискнешь, ты никогда не узнаешь, достаточно ли сильна твоя любовь. Хотя я уверена, что твоей любви вполне достаточно, и моей тоже. Я нисколечко не боюсь.

Он подошел поближе и взял ее за подбородок. Она заглянула ему в глаза, уголок рта слегка подрагивал. Он наклонился и поцеловал ее. Она обняла его за шею и припала к нему губами.

День наполнил комнату мягким светом, раскидав по ней золотисто-янтарные нити лучей. Николас подхватил ее на руки и понес в кровать, забытое полотенце упало на пол. Он уложил ее на белые простыни и снял туфельки. Пенни прикусила губу и промолчала. Он медленно стянул с нее чулки, закатывая их дюйм за дюймом и покрывая поцелуями нежные бедра и кожу с внутренней стороны колена. Его естество напряглось, в паху разлилось удовольствие. Она заметила это и улыбнулась, покраснев под золотистыми бликами солнца.

– Если я когда-либо бывал невнимательным… – Он остановился и расхохотался. – Нет, не так, я собираюсь искупить каждый раз, когда я бывал невнимательным.

– Нет, – покачала она головой. – В этом нет никакой необходимости. Сегодня новый день. Теперь каждый день будет новым. Давай покончим с покаяниями. Я люблю тебя. Всегда любила. И продолжала бы любить, даже если ты бы остался жить в Глариене с принцессой Софией. Я люблю тебя, Николас. Ты прекрасен. Всегда был для меня самым красивым. И будешь.

Он развязал кружева и расстегнул пуговицы, платье распахнулось.

– А ты – для меня, – сказал он.

Он неторопливо ласкал ее, будто изучал диво дивное, невиданное. Мягкую подушечку и впадинку ее пупочка. Изящные косточки на ее запястьях. Изгиб ее лодыжки. Крохотные ямочки на ее попке. Его тело прижалось к ее телу, ноги сплелись с ее ногами, руки заключили ее в объятия, даря все новые и новые ощущения. Она поцеловала его. Поцеловала его губы, грудь, руки, обхватила его за талию, отвечая лаской на ласку. Медленно, лениво, словно у них впереди вся жизнь, чтобы успеть насладиться каждым ощущением.

Прикосновение сливалось с прикосновением, кожа сплавлялась с кожей. Он понятия не имел, где начиналась она и кончался он сам, его губы, ее губы, его огрубевшие ладони, ее золотистые волосы. Проникновение в нее оказалось всего лишь продолжением его страждущих рук, ее мягких губ. Она двигалась вместе с ним, тепло обернулось жаром, а жар – пламенем. Очистительные языки чувственности – откровенной и обжигающей – сжигали его кровь огнем. Удовольствие расцвело пышным цветком, испепеляющим все сомнения. Он двигался, даже не пытаясь сдержаться, полностью погрузившись в доверие. «Она любит меня. Я могу дать ей в руки власть над собой и знать, что она никогда не воспользуется ею, чтобы причинить мне боль».

Она вскрикнула, по ее телу прошли волны страсти, рот жадно хватал воздух. Его плоть бурно отозвалась на это, несколькими толчками излив семя в самые глубины ее лона. Он лежал перед ней, беззащитный, пресыщенный, пока она гладила его по волосам, и, затаив дыхание, ждал приступа дурноты.

Но приступа так и не случилось. Ничего, кроме радости и ясного, безграничного удовольствия.

В его глазах она была воплощением исцеляющей красоты и любви.

За окном стояло английское лето, окутавшее мир благодатью. Он ощущал себя полноценным и реальным, словно все остальное было просто дурным сном. Он потянулся и сел, не сводя с нее глаз. Ее волосы разметались по подушке. Кончик носа покраснел – она тихонечко плакала. Какая же она мягкая и пухленькая как раз там, где нужно.