— О, довольно, довольно, довольно! Придержи свой беспощадный язык. Разве недостаточно терзало меня все это без твоего прихода, без твоих напоминаний!

Угрызения совести! Они, казалось, хотели целиком выесть из меня все мое сердце! А тут еще этот маленький враг сидит здесь и косится на меня с радостным презрением, тихо хихикая. Вот он опять заговорил. Каждое слово его — осуждение, каждое осуждение — правда. Каждое обвинение пропитано сарказмом, каждое медленно выговоренное слово обжигает, как купорос. Карлик напомнил мне каждый раз, когда я во гневе наказывал своих детей за проступки других, между тем как небольшой разбор дела мог бы доказать мне истину. Он напомнил мне, как я в своем присутствии неблагоразумно позволял клеветать на моих друзей и был таким трусом, что не произносил ни слова в их защиту. Он напомнил мне много совершенных мною бесчестных поступков, таких, которые я совершал через детей и других бесправных личностей, о таких, которые я обдумывал и предполагал совершить и только потому не приводил в исполнение, что боялся последствий. С изысканной жестокостью он восстанавливал в моей памяти шаг за шагом все мои несправедливости, все мои злые поступки, все унижения, которым я подвергал друзей уже умерших, «которые умирая, может быть, думали об этих оскорблениях и страдали из-за них!» прибавил он яду в рану.

— Например, — сказал он, — возьми случай с твоим братом много лет тому назад, когда вы оба были еще мальчиками. Он верил тебе с любовью и преданностью, которых не в состоянии были поколебать твои бесчисленные гнусности. Он ходил за тобой, как собака, готовый перенести несправедливости и злоупотребления только из-за того, чтобы быть с тобой, терпеливо сносил твои оскорбления, пока наносила ему их твоя рука. Последний его портрет, в полной силе и здоровье, должен быть таким утешением для тебя! Ты завязал ему глаза, дав ему честное слово, что ничего дурного с ним не сделаешь, а потом, хохоча и задыхаясь от наслаждения удачной шуткой, завел его в ручей, слегка подернутый льдом, и толкнул его… и как ты смеялся! Человек, ты никогда не забудешь нежного, полного упрека взгляда, который он бросил на тебя, стараясь выкарабкаться из обломков льда! Не забудешь, если проживешь еще тысячу лет! Ого, ты и теперь видишь его! Ты и теперь видишь его!

— Животное! Я миллион раз видел его и увижу его еще миллионы раз! И разлетись ты на мелкие кусочки, терпи до судного дня такие муки, как я терплю теперь, благодаря твоему напоминанию!

Карлик самодовольно хихикнул и продолжал свою обвинительную историю моей жизни. Я впал в угрюмое, мстительное состояние и молча страдал под его беспощадными ударами. Наконец следующее его замечание заставило меня подскочить на месте:

— Два месяца тому назад, ночью, во вторник, ты гулял и со стыдом думал об одном особенно низком и жалком твоем поступке с одним бедным невежественным индейцем в диких ущельях Скалистых Гор, зимой тысяча восемьсот…

— Стой на минуту, дьявол! Стой! Не будешь ли ты утверждать, что даже мои мысли от тебя не скрыты!

— Очевидно, что так. Разве ты не думал всего этого?

— Пусть я сейчас задохнусь, если я этого не думал! Посмотри-ка на меня, дружок, посмотри мне в глаза! Кто ты?

— Ну, как ты думаешь?

— Я думаю, что ты сам сатана! Я думаю, что ты дьявол!

— Нет.

— Нет? Кто ж бы ты был?

— Ты действительно хочешь это знать?

— Конечно, хочу.