Мгновения покоя не принесли облегчения, потому что где-то совсем рядом раздался омерзительный вопль телефона. В нынешнем состоянии Эйдриан не мог адекватно воспринимать даже привычную короткую звонкую трель. Он поморщился. «Вопль» повторился. Кажется, единственный способ поскорее заставить эту адскую машину умолкнуть — это ответить на звонок. Нет, конечно, вполне вероятно, что существовали и другие. Просто Эйдриан был не в состоянии до них додуматься.

Стараясь не двигать ничем, кроме руки, он снял трубку. С болезненной гримасой поднес к уху: если уж собственный голос звучит не приятнее гонга в мозгу, чего ожидать от посторонних…

— Эйдриан… Эйдриан, ты меня слышишь? С тобой все в порядке? — Тихий и вкрадчивый голос Кристин звучал обеспокоенно.

Еще бы. Уже неделю ей не удавалось добиться от друга ни одной фразы, содержательнее, чем: «Извини, Принцесса, я работаю. Поболтаем позже. Еще раз извини». Не говоря уж о том, что никогда прежде она не слышала от Эйдриана таких слов. Как будто между ними болезненно порвалось что-то очень важное. В чем причина? Не в ее же беременности? Неужели в грубости ее отца?

Ощущение у Эйдриана от этих негромко произнесенных слов было такое, словно по всем нервам пропустили сильный разряд электрического тока. Волна поднялась где-то в мозгу и через полмгновения уже достигла кончиков пальцев. Волна отчаяния, стыда и бесконечной нежности.

Какое счастье, что Кристин не видит его!

— Извини, малышка. Я сплю.

Ребром ладони — на рычаг. И пронзительные короткие гудки у уха.

Эйдриан Ломан напился впервые в жизни. Нельзя сказать, что судьба так уж его баловала. Боли и горечи в жизни его было предостаточно: невыносимо долгая, безнадежная, безответная, отчаянная любовь к Лилиан и потеря возлюбленной сделали его уже к сорока годам седым. И всегда, когда сердце готово было разорваться, Эйдриан уходил от страданий. Уходил в работу. Помогало. Самозабвенный труд к сорока восьми привел Эйдриана Ломана в кресло главного редактора процветающего журнала «Майами уикли». Естественно, Джордж Макферсон мог предоставить ему такую же должность в одном из своих изданий раньше, гораздо раньше. Но Эйдриана это не устраивало. Он гордился тем, что добился всего только сам. По счастью, Джорджу Макферсону все как-то было недосуг спросить у старого приятеля, как давно он не заходил в его офис. И Эйдриану так и не пришлось ответить: «С момента окончания стажировки». Кстати, как и уходить от ответа на вопрос: «Почему?».

А сейчас — Эйдриан просто не выдержал. Сорвался. И работа не помогла отвлечься. Покончить с собой? Эйдриан пока не был готов к самоубийству. Смерть еще не стала желанной. Она была безразлична ему. Как и жизнь. Выпивка, кстати, тоже не помогла. Ощущение рухнувшего мира не торопилось исчезнуть. Да, возможно, оно притупилось. Но легче даже от этого не стало. Чувство человека, попавшего в самое сердце смерча и еще сохраняющего остатки сознания, воспринимающего все вокруг как проявление злого вселенского хаоса, не оставило Эйдриана. Горечь и осознание того, что все неправильно, заполнили, кажется, весь мир. И ведь ничего в жизни уже не будет так, как хотелось бы. Потому что хочется невозможного. А сорок восемь — слишком солидный возраст, чтобы создать себе совсем новые мечты. И вычеркнуть из жизни свои невозможные желания. Так казалось теперь, когда никакими силами не выбраться из омута боли. Потому что любовь — неправильная, неправедная, несчастная. Потому что любимая никогда не полюбит тебя. Потому что она в душе уже стала женой другого и он будет отцом ее ребенка. А еще — потому что любимая страдает, и те, кого она любит, стоят стеной на ее пути к счастью. И в борьбе силы неравны. А он, Эйдриан, сделал уже все, что мог.