На второе она приготовила курицу. Курица у нее вся в перьях. Тушеная курица в очень больших перьях.

— Все! — закричал папа. — Вожделение сменилось отвращением. Тут можно с голоду умереть среди еды. Кстати, мой папа развелся с моей мамой только из-за того, что она недосаливала!

— Твой папа, — сказала мама, — очень любил отмораживать холодильник.

— Вот он простудился, заболел и умер, — говорит папа.

— Я хочу быть японским отшельником, — сказала мама.

— А я люблю невкусно поесть, — говорю я. — Я приспосабливаюсь к невкусной пище, к плохому воздуху, чтоб если что — я был готов.

— И мне нравится ваша кухня, — вдруг вымолвил Василий Васильевич.

Он казался толстяком среди нас. Мы все суховатые, голубоватого цвета, как бабушки обветшалые.

— Понимаете, — говорит, — люди в пищу стараются употреблять то, что устоялось веками. Русские любят пареное, другие национальности любят рыбу. Но я ценю эксперимент во всем. Даже в такой рискованной области, как кулинария.

— Я тоже так считал, — крикнул папа, — пока у меня фигура не стала, как у какой-то букашки!

— Я тебе изменю меню, — пообещала мама.

— Не слушайте никого, — сказал Василий Васильевич. — Когда человек ест вашу пищу, его ничто не может остановить, даже целящийся из револьвера бандит.

— Да у нее образ жизни грудного ребенка! — крикнул папа.

— Люблю теплый семейный круг, — Василий Васильевич встал из-за стола. — Это немного похоже на рай.

— Я хочу быть старой джазовой певицей, — сказала мама.

Через два дня он позвонил нам по телефону.

— Я простудил шею, — произнес он слабым голосом. — И снаружи. И изнутри. Аспирин!!!

Аспирин!!! Аспирин… — Василий Васильевич пробормотал адрес и повесил трубку.

А мы — я и папа — отправились его навещать. Он встретил нас в полумраке со щетиной на щеках. Окно занавешено. Света не зажег. Картины у него — приключения какого-то Пэрдо, который живет в военных лагерях.

Папа говорит:

— Это вы сами нарисовали?

— Сам.

— Красиво! — сказал папа.

Василий Васильевич пожал ему руку:

— Вы единственный, кто понимает меня, — сказал он.

Папа молча натер ему шею скипидаром. Потом мы немного посидели у окна, глядя, как зажигаются звезды. Я спел им две песни собственного сочинения: «Наша жизнь — сплошная горечь» и «О, швабра, швабра, где моя любовь?»

Василий Васильевич обнял меня и прижал к своей груди.

— Не беда, что ты двоечник, Антонов, — сказал он. — Поэту не нужна математика. Поэту вообще ничего не нужно: все остальное — только заботы — история, природоведение, русский…

Когда мы уходили, папа спросил:

— Вам правда нравится, как готовит моя Люся? Кроме шуток?

— Нет, — ответил Василий Васильевич. — Но я почувствовал к ней такую симпатию! Я никогда не скажу ей ничего неприятного, хотя я очень привередлив в еде.

— Но послушайте, — зашептал папа с горящим взором. — Девять лет я прошу ее не резать ножом, который дает ржавый запах. У нее нос не работает совсем, а у меня нюх, как у английского сеттера.