– Ну что, Ларри, оно лучше тех старинных ламп, от которых вас так корчило?

Ларри выпустил ее руку таким невесомым движением, каким отпускают на свободу пойманную бабочку.

– Намного. Вот в нем есть стиль.

Он еще несколько восхитительно долгих мгновений смотрел Саманте прямо в глаза, потом сложил руки на коленях, огляделся и вздохнул так же печально, как в среду в баре.

– Ну что же вы так страдаете, Ларри?

– Честно признаться, долгое оперное пение нагоняет на меня тоску. Я, конечно, морально подготовился к сегодняшнему вечеру, но намного веселее мне от этого не делается.

– Неужто ваша мама не смогла привить вам любовь к опере?

– Она пыталась по мере сил. Но справиться со мной так и не смогла.

– Похоже, Ларри, с вами вообще трудно справляться.

– Слишком многие пытались. Неудивительно, что у меня выработался иммунитет.

– Но ведь не на все существующие виды вакцин?

Ответить Ларри не успел – в зале начал гаснуть свет. Или ему не хотелось развивать эту тему – во всяком случае, он отвернулся к сцене, успев, правда, напоследок улыбнуться Саманте. И даже не слишком ядовито.

Концерт оказался великолепным. Саманта получила истинное удовольствие, а в самом конце выступления, когда все зрители хлопали уже стоя, даже крикнула: «Браво!» Правда, Ларри чуть не подпрыгнул от ее непосредственности, но что ей было до его чопорной зажатости? Она поступила так, как считала нужным: ей хотелось громко выразить свои положительные эмоции, и она все их вложила в благодарственный возглас.

Обратный путь по ночным, сверкающим огнями улицам, как всегда, показался куда короче. Почти половину пути Саманта молча смотрела в окно, переосмысливая увиденное и услышанное, и открыла рот, только когда чувства немного улеглись.

– Удивительно… Днем реклама на стенах и крышах кажется такой тусклой, невыразительной, так раздражает. А ночью смотрится совсем иначе. Вероятно, сейчас она оказывает именно то действие, какое и долж–на оказывать.

– Этим светящимся символам один умный человек еще в восьмидесятые годы дал очень точное название: «Электронный пейзаж двадцатого века». Теперь уже двадцать первого… Это так называемая архитектура коммуникации через пространство…

Очередная лекция, к счастью для Саманты, вновь закончилась, не успев начаться: у Ларри зазвонил телефон.

– Если это ваша мама, – скороговоркой протараторила Саманта, пока он тянулся к трубке, – скажите ей, что концерт был замечательным! Непременно поблагодарите ее!

Как оказалось, это была не мама.

– Да, привет, – сказал Ларри, отворачиваясь от Саманты, чтобы, не дай бог, не встретиться с ней глазами. – Да, да… Почему пропал?.. Я был занят. Нет, я ничего не обещал. Когда, сегодня?.. Ну зачем так говорить? Нет… Нет… Ну хорошо, мало ли кто что думал… Я ничего не обещал! Ну хватит, прошу тебя… Я же говорю, хватит! Что?.. Кто я?

Больше Ларри не произнес ни слова – похоже, ему долго, подробно и красочно объясняли, кто он есть, а ему ничего не оставалось, как безропотно выслушивать. Когда поток обвинений, видимо, иссяк, он, не прощаясь, отключил телефон, развернулся и неожиданно злобным движением швырнул еще светящуюся трубку на заднее сиденье. Саманте показалось, что он с куда большим удовольствием метнул бы телефон в открытое окно. И как ей теперь следовало действовать, когда пылающий Ларри, сидя рядом с ней, раздувался от злости и досады, как лягушка? Продолжать гнуть свою линию? Очевидно, да, но только очень осторожно.

Когда они остановились около ее дома, промолчавшая весь остаток пути Саманта решила рискнуть:

– Что ж… Спасибо за волшебный вечер.