Он встал, с брезгливым любопытством разглядывая опухшее от укусов насекомых красное лицо Ойгена ун-Грайма.

— Досталось вам? — со снисходительной жалостью поинтересовался человек из «Аненэрбе». — Ничего. Я прикажу…

— Я слышал ваш разговор, — хрипло сказал Ойген. — Значит, во имя процветания рейха?

— А, да, — сказал человек. — Но этот разговор вам не предназначался. Ротенфюрер… вас, кажется, зовут Ойген ун-Грайм? Так вот, Ойген, приведите себя в порядок, отдохните, а потом мы обстоятельно поговорим обо всем. Договорились?

— Разве можно договориться с дикарем? — криво усмехнулся Ойген. — Вы правы, совершенно правы, во мне живет дикарь. Злой дикарь, который не может простить смерти собратьев.

Бешенство и злоба переполняли его. Бешенство и злоба.

— Тридцать девять человек, — стонуще сказал он. — И мы были не первыми!

— Такова работа, ротенфюрер, — человек из «Аненэрбе» попытался улыбнуться. — И потом, вы ведь давали присягу!

— Я давал присягу рейху, а не «Аненэрбе», — возразил Ойген, выжидательно глядя на собеседника.

— Жаль, что вы так и не поняли, что это одно и то же, — вздохнул человек из «Аненэрбе» и попытался выхватить пистолет. Но он был любителем. Неумелым и цивилизованным любителем.

А Ойген ун-Грайм был не просто профессионалом, он был хорошо обученным дикарем, поэтому пока рука его врага только нащупывала рукоять пистолета, палец жаждущего мести ротенфюрера уже нажал на податливый курок верного друга по имени шмайссер.

Перешагнув через упавшего человека, он подошел к стеллажам, сбросил травяные лохмотья, нашел комплект обмундирования и неторопливо надел его прямо на грязное тело. Потом взял цинку с патронами и несколько пустых магазинов и принялся неторопливо набивать магазины патронами, держа в памяти тот лишний патрон, что лежал в брошенном на стол ранце.

Этому патрону отводилась особая роль.

Настоящий солдат, даже если он всего лишь дикарь, воспитанный цивилизованными людьми из культурной страны, никогда не сдается в плен.

Последний патрон остается для его сердца.

Так их учили.

Именно так Ойген и понимал жизнь. Впрочем, жизнь свою он намеревался продать дорого, к тому же Ойген надеялся прожить время, достаточное, чтобы спросить с виновных за все — за искалеченную судьбу, за товарищей, брошенных в топку эксперимента, за искаженный мир, что отражался в его взгляде, за рейх, которому надлежало быть совершенно иным.