— Сообщение от группы Старого, товарищ генерал-лейтенант, — сказал Семенов.

Сердце у генерала екнуло и тревожно забилось, но он не подал виду, что взволнован, а лишь уплотнил плавающую над столом дымовую завесу.

— Что-то не припомню, чем они нынче занимаются, — рассеянным тоном солгал он.

— Наружное наблюдение за объектом «Шах», — напомнил полковник.

— Странное дело, — доверительно произнес Кирюшин. — Почему это на нашем сленге принято называть живого человека объектом, когда на самом деле он субъект? Объектом он становится, когда перестает дышать…

— Не могу знать, товарищ генерал-лейтенант, — признался полковник Семенов. Тон у него был, как всегда, нейтральный, а лицо — непроницаемое.

— Ну-ну, — сказал Кирюшин, — не увлекайся, не на плацу. Так что там с Шахом?

Спрашивать, кто такой Шах, он не стал — это был бы уже перебор, в результате которого Семенов заподозрил бы его либо во лжи, либо в маразме.

— События начались, Андрей Андреевич, — сообщил полковник. — И Шах сразу повел себя неадекватно.

— Неадекватно? И что он сделал — убил кого-нибудь? Напился и танцевал голый на столе?

— Хуже, товарищ генерал. Он ушел от Старого.

— Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел. А от тебя, Старый, и подавно уйду… — проворчал генерал Кирюшин, посасывая трубку и выпуская дым из уголка рта. — Не тяни кота за хвост, полковник, — добавил он с внезапно прорвавшимся раздражением, — докладывай по порядку!

— Есть докладывать по порядку, — снова преисполняясь уставной деревянности, произнес Семенов. Взгляд у него сделался пустым, как у рыбины, сосредоточившись где-то над левым плечом Кирюшина, невзрачная физиономия утратила какое бы то ни было выражение, превратившись в подобие гипсовой посмертной маски. — Докладываю. Объект «Шах» вернулся домой в девятнадцать двадцать семь. В квартире у себя пробыл около получаса. Приблизительно в девятнадцать сорок ему позвонили на домашний телефон. Как удалось установить, звонок поступил с уличного телефона-автомата, расположенного на Белорусском вокзале. Звонивший, по обыкновению, молчал…

Он говорил без шпаргалки, по памяти; собственно, никакой шпаргалки при нем и не было, он вошел в кабинет с пустыми руками. Другой на его месте непременно прихватил бы с собой какую-нибудь папку — просто так, для солидности, чтобы не нарушать заведенного порядка, — и поглядывал бы в нее время от времени, дабы начальство, которое во все времена больше доверяло бумаге, чем живому человеку, не усомнилось в точности доклада. А этот всем своим поведением словно говорит: да наплевать мне, гражданин начальник, усомнишься ты во мне или нет. Сомневаешься — проверь; ты уже тысячу раз убеждался, что мне можно доверять, так убедись еще раз, тебе это не повредит.

«А это неплохой рэкет, — подумал генерал Кирюшин. — И он, в конце концов, начинает приносить плоды, как всякий долго и тщательно возделываемый огород. Ведь к этому делу я привлек не кого-нибудь, а Семенова. Ни в ком нельзя быть уверенным до конца, но ему я доверяю все-таки больше, чем всем остальным, вместе взятым…»

— …открыл огонь, — продолжал полковник Семенов, — двумя выстрелами прострелив два колеса.

— Ну и правильно сделал, — проворчал генерал и принялся выбивать трубку, стуча ею о край пепельницы. — А вы чего ждали? Это все-таки офицер, а не воспитательница из детского сада! Старому сто раз было сказано, чтобы вел себя осторожнее…

— Виноват, товарищ генерал, — сказал Семенов, — мы с вами это уже обсуждали.