– Да, – слабо пропищала я, – знаю.

– В церкви нельзя просто соврать и надеяться, что это сойдет тебе с рук, – продолжал он. – В последнее время я часто думал о Боге. Может, ты этого и не подозреваешь, Минти, но я глубоко религиозный человек.

– Дом, о чем ты говоришь? – промямлила я. – Ты же никогда не ходишь в церковь.

– Знаю, но чтобы быть религиозным, необязательно ходить в церковь. И теперь, когда я стою здесь, перед алтарем, перед лицом Господа, я понимаю, что не могу пройти через это. Ведь мне придется дать клятву любить тебя и заботиться о тебе, Минти, а это, знаешь ли, не шутки.

– Да-да, вообще-то знаю.

– И, только оказавшись здесь, я понял, насколько огромны эти обязательства. Только сейчас, – говорил он, – я начинаю осознавать чудовищность того, что от меня хотят.

– Почему чудовищность, Дом? – изумилась я. Чудовищность – это что-то плохое.

– Не прерывай меня, Минти! Я имею в виду громадность всего этого. То, от чего должен отказаться.

– Ты что, раньше этого не знал? – задыхаясь, выпалила я. В горле стоял комок размером с лимон.

– Знал. Но раньше я не понимал, на что иду. Истинного значения. Теперь, в церкви, я понимаю. Серьезные обязательства. И я не готов взять их на себя, потому что, откровенно говоря, Минти, очень многое в тебе меня просто... бесит.

При этих словах по рядам прошел внезапный ропот, будто кто-то спугнул стайку пичужек и она взметнулась в воздух с поля. До меня доносились нервные, вопросительные перешептывания и резкие, прерывистые вздохи.

– Говорят, всех, в конце концов, начинают доставать всякие мелочи, – произнес он. – Меня они уже достают. Сама знаешь, ты жуткая неряха, – оседлал он любимого конька. Его низкий голос взлетел почти до бабского истеричного визга. Так всегда случалось, когда Доминик заводился. – Ты постоянно лопочешь какой-то бред, – не успокаивался он. – И никогда не понимаешь, что пора заткнуться.

– А чего ты ожидал? – вскричала я. Сердце лихорадочно колотилось. – Я ирландка наполовину и радиорепортер.

– Ты меня выводишь, – захныкал он. – Я пытался отбросить сомнения, но больше не могу. Просто не могу! Потому что думаю, мы... мы... рано или поздно все равно разведемся! Мне очень жаль, Минти, но я не могу пройти через это. У меня отпала челюсть. Я так и стояла с открытым ртом, должно быть, являя собой картину кретинического идиотизма. Сказанное им никак не укладывалось в мозгах. Я посмотрела на папу, но тот тоже застыл, разинув рот. Мама и Хелен оцепенели, чуть ли не впали в кататонию. И опять вмешался Чарли:

– Довольно, старик! Хватит дерьма. Прошу прощения, святой отец! Скажи, что согласен взять ее в жены, и дело с концом.

Это была последняя надежда, соломинка, за которую цепляется утопающий, но тут вернулась проклятая оса.

– Нет-нет, этого не будет, – буркнул Дом, отгоняя насекомое от вспотевшего лица. – Я не стану ничего говорить в угоду тебе и всем, кто здесь собрался. Я не марионетка, понимаешь? Англия – свободная страна. Ты не можешь заставить меня пройти через это. И я не собираюсь на ней жениться. Я намерен подумать о себе. Наконец-то! – Он развернулся на девяносто градусов, лицом к ошеломленной толпе. Я видела, как его физиономия исказилась от страха. Он понял, что беззащитен перед их презрением.

– Послушайте, все... Мне очень жаль, – пролепетал он, нервно проведя пальцем по стоячему воротнику. – Я... м-м-м... понимаю, что многие из вас приехали издалека.