В этот год пятеро детей из усадьбы Симэнь Нао, включая тебя, Цзефан, были учениками второго класса коммунистической начальной школы волости Северо-Восточная Гаоми. У меня нет никакого желания вспоминать о широкой кампании по производству железа и о повсеместном строительстве железоплавильных печей. Также не буду касаться большого движения по организации коллективных кухонь, в которых крестьяне всего уезда питались из одного большого котла, потому что не стоит распространяться о том, что ты испытал на своей собственной шкуре. Не буду рассказывать и о ликвидации округов, волостей и деревень ради создания крупных производственных бригад, когда за одну ночь весь уезд превращался в народную коммуну, – то есть о том, о чем ты знаешь лучше меня. Зато хочу, если ты не возражаешь, рассказать о некоторых довольно романтических событиях, которые я пережил в тот особый 1958-й год, будучи ослом у единоличника Лань Ляня. Я постараюсь держаться подальше от политики, но если коснусь ее, то прошу извинить.

Была майская ночь с ярким и чистым месяцем. Порывы теплого ветра приносили с полей запахи спелой пшеницы, камыша над рекой, тамарикса на песчаном берегу и срубленных деревьев... Они возбуждали меня, но не настолько, чтобы побудить к бегству из дома этого упрямого, неуживчивого единоличника. По правде говоря, я надеялся на то, что почувствую запах ослицы, и тогда, вопреки всем, вырвусь отсюда, перекусив зубами привязь. Это была вполне нормальная физиологическая реакция здорового взрослого осла. И я этих проявлений не стеснялся. После того, как тот подлец отрезал мне одно яйцо, я думал, что эта область жизни мне окончательно закрыта. И хотя между ногами у меня еще оставались два яйца, я считал, что они – ненужное украшение.

Но однажды вечером они вдруг очнулись от спячки, согрелись, набухли и заставили мою дубинку под животом поочередно, то отвердевать, то расслабляться, чтобы снизить температуру тела. Мне стали абсолютно безразличны бурные человеческие страсти, в голове всплывал лишь образ ослицы – стройная фигура, длинные ноги, чистые глаза, гладкая и лоснящаяся кожа. Я жаждал встретиться с ней и спариваться. Только это было самым важным на свете для меня, все остальное – ерунда.

Ворота в усадьбе уже разломали. Их, наверное, уже отвезли и порубили на дрова для железоплавильной печи. А это означало одно – перекусив зубами привязь, я получил полную свободу. Кстати, несколько лет назад я уже прыгал через стену, так что никакие ворота, даже если бы они были целы, не стали бы для меня препятствием.

Оказавшись на улице, я безумно помчался за тем запахом, который сводил меня с ума. У меня не было времени оглядываться вокруг и обращать внимание на все  то, что имело отношение к общественной жизни. Я вылетел из села и понесся к государственной ферме, где огромное пламя окрасило полнеба в багровый цвет. Там были крупнейшие железоплавильные печи в волости Северо-Восточная Гаоми. Как выяснилось позднее, в них выплавлялось более-менее качественное железо, потому что среди многочисленных талантливых людей на ферме работало несколько инженеров-металлургов, вернувшиеся домой после зарубежного обучения и попавших сюда как правые буржуазные элементы на трудовое перевоспитание. Эти инженеры выплавляли сталь и тщательно контролировали работу помогающих им крестьян, временно переведенных сюда с окрестных ферм. Из-за жара печей их лица стали красными.

Вдоль реки Юньлянхе, по которой в древности перевозили зерно, стояло в ряд более десяти таких печей. На востоке от реки – лежали поля села Симэнь, на западе – была территория государственной фермы. Воды обеих рек волости Северо-Восточная Гаоми впадали в нее. Там, где они все трое сходились вместе, была болотистая местность, поросшая камышом, и тянулись песчаные отмели с кустами тамарикса.