— Я ученик печатника, — ответил Николя, скромно опустив глаза. — В настоящее время безработный.

Собеседник уставился на него в упор; внезапно в глазах его мелькнул злой огонек, и он, схватив руку Николя, принялся внимательно ее изучать. После долгого обследования он, похоже, остался доволен. На миг Николя показалось, что его маскарад раскрыт; к счастью, от золы ладони и ногти его стали такими черными, что в сером свете пробуждавшегося дня эту черноту легко можно было принять за следы жирной типографской краски.

— Ты такой же, как мы, без работы и без хлеба.

Толпа, словно река, притекавшая ручейками и речушками, полнилась все новыми и новыми людьми, и вся эта людская масса двигалась в Версаль, на рыночную площадь. Не рискуя покинуть ряды недовольных, Николя решил следовать за ними и наблюдать за сменой настроений, дабы потом рассказать обо всем во дворце. По утверждению его новых приятелей, у них в деревнях побывали специальные эмиссары, сообщившие о месте и времени сбора. Пока люди шли по дороге, они вели себя вполне мирно. Но стоило им вступить на улицы королевского города, как поведение их резко изменилось. Когда впереди показалась булочная, от толпы отделилось несколько вожаков; увлекая за собой наиболее рьяных, они в один миг сорвали двери с петель и, ворвавшись в лавку, растащили все, что попалось на глаза. Добравшись до рынка, толпа окончательно разъярилась. Охваченные всеобщим гневом, новые приятели Николя вместе со всеми побежали громить прилавки. Растрепанные женщины вспарывали лежавшие на прилавках мешки с мукой, горстями сыпали муку в карманы передников, а потом озверелым взором озирались по сторонам, готовые любой ценой защищать то малое, что им удалось раздобыть. Присмотревшись, Николя обнаружил в толпе немало подозрительных субъектов, переодетых крестьянами. Эти личности, явно впервые облачившиеся в лохмотья, во весь голос заявляли, что они всего лишь хотят помочь королю исполнить обет, данный Генрихом IV, и зла никому не желают — кроме спекулянтов и скупщиков. Какие-то люди с упитанными физиономиями и в добротных сапогах, слишком дорогих для бедняков, кричали, потрясая заплесневелыми кусками хлеба, что этим хлебом собираются отравить народ. В ответ звучал гневный ропот, быстро сменявшийся дикими выкриками и бранью.

Ложные слухи, переходя из уст в уста, порождали новые приступы ярости. Какая-то гарпия с полуобнаженной грудью, выпятив карман, наполненный испорченной, по ее словам, мукой, громко заявляла, что пойдет с этой мукой к королеве. Бесчинства продолжались, даже когда появились силы охраны порядка во главе с капитаном гвардии принцем де Бово. Швейцарские и французские гвардейцы при поддержке кавалерии двинулись на толпу. Началась паника, людские волны заплескались в разные стороны. Тем временем несколько наиболее дерзких субъектов, подбадриваемые криками своих сообщников, стали горстями швырять в принца муку. Белое облако тотчас окутало лошадь принца, и та встала на дыбы. Николя с удивлением обнаружил, что верховодил дерзкими субъектами сьер Карре, главный виночерпий графа д’Артуа, брата короля; бегая от одного оборванца к другому, Карре подстегивал чернь словами и жестами. Не дождавшись приказа, один из французских гвардейцев с громким криком бросился на него и пронзил его штыком. Карре упал, обливаясь кровью. В конце концов Бово удалось восстановить спокойствие, и он спросил у народа, чего он хочет.

— Хлеба по два су за фунт! — раздался в ответ единодушный вопль.

— Да будет так! — ответил Бово.

Сообщение встретили с радостью; оно успокоило мятежников; народ устремился в булочные запастись хлебом по твердой цене. Словно по волшебству, порядок был восстановлен; пользуясь затишьем, Николя поспешил во дворец. По дороге ему встретилась новая толпа людей, состоявшая, как ему показалось, не столько из мятежников, сколько из любопытствующих.