Ложась в постель с другой, я до утра не смыкал глаз, с замирающим сердцем думая о той, которая была потеряна для меня. Обессилевший, я проваливался обратно в свою яму. Какой отвратительный способ самоубийства! Я губил не только себя и терзавшую меня любовь, я крушил все, что попадалось на моем пути, я походя сломал жизнь женщины, так отчаянно льнувшей ко мне во сне. Я считал своим долгом уничтожить мир, жертвой которого стал сам. Я уподобился безумцу, который, размахивая над головой ржавым топором, без разбору крушит все вокруг. И все это – в дурмане сонного беспамятства.

Неужели все это натворил я? Не может быть! Мною овладел злобный дух из бездны. Но кем бы и чем бы я ни стал, я, а не кто-то другой, совершал бессмысленные убийства. Бессмысленные и беспрепятственные. Даже наяву я порой ловил себя на этом!

Сейчас мне самому с трудом верится, что каждый божий день я, как зомби, выходил из дома в надежде заработать немного денег. Иногда мне везло. С наступлением сумерек я неизменно возвращался в свою берлогу. Рядом с той женщиной меня охватывало тоскливое смирение. Боевая готовность ее алчно разверстого межножья сводила меня с ума. Как чашечка цветка перед закатом, она грозила захлопнуться, поглотив меня без остатка.

Этому мучению не было конца. Я не подозревал, что время может быть таким невыносимо тягучим. Пятиминутные интервалы тянулись настолько болезненно, что я боялся сойти с ума. Опутанный невидимой липкой паутиной, не в состоянии издать ни звука, я обреченно отсчитывал минуты; миллионы моих «я», лишенных права голоса, пытались разорвать незримую сеть. Каждый задушенный порыв стремился вернуться к своему таинственному источнику, чтобы принять форму, обрасти призрачной плотью, стать демоническим существом, кошмарным ожившим гомункулом. Борьба этих моих «я», заточенных в теле лунатика, приобретала неимоверный размах. Когда я выходил на улицу, они густым облаком обступали меня, я барахтался в тягучей эктоплазме, сотканной из моего собственного дыхания. Во время совокупления они с силой извергались из меня со звуком, напоминающим шум спускающейся воды в сортире. Открывая по утрам глаза, я ощущал назойливое присутствие моих мучителей, с гомоном роящихся надо мной.

Мне оставался единственный выход: прекратить существовать как личность. Другими словами, убежать от самого себя. Мне казалось, так я убегу и от нее. Я сказал, что неотложные дела срочно призывают меня на Аляску, и… переехал в соседний квартал. Мой переезд и впрямь смахивал на скоропостижное исчезновение. Я ушел в глубокое подполье. Никуда не выходил, ни с кем не общался, не прикасался к пище, словно начисто позабыл о еде, свежем воздухе, солнечном свете, человеческих отношениях.

В этом импровизированном гробу я подружился с духами земли. Я понял, что проблемы, издавна отнесенные мною в смутную даль, словно сонные цеппелины, имели на деле подземную природу. Я вел оживленные беседы с бессмертными Ницше, Эмерсоном, Торо, Уитменом, Фабром, Хэвлоком Эллисом, Метерлинком, Стриндбергом, Достоевским, Горьким, Толстым, Верхарном, Бергсоном, Гербертом Спенсером. Я понимал их язык. Я оказался среди своих. Подниматься на поверхность, чтобы вдохнуть, – зачем мне это? У меня в руках был весь мир. Но, словно одинокий кладоискатель, случайно наткнувшийся на золотую жилу, я метался среди своих новообретенных сокровищ, стараясь уместить их в пригоршни и вынести на свет, к людям.