Что пользы от нашего пребывания ici-bas? Нам не дано повторить вслед за Буддой: «Я обрел прозрение, пробудившись окончательно и бесповоротно, поэтому свое прозрение я и назову „пробуждением окончательным и бесповоротным“».

Я хорошо представляю себе мир – ибо он существовал всегда, – в котором люди и животные живут в любви и согласии, мир, непрерывно обновляющийся и переливающийся в лучах любви, мир, в котором нет места смерти. И это не сон, не выдумка, не сказка.

Динозавры исчерпали отпущенный им срок и канули в небытие. Пещерный человек отжил свое – и исчез. Но все, кто был прежде, продолжают жить в нас – презренные, забытые, но еще не погребенные. Они звенья, связующие прошлое и грядущее. Они тоже грезили, но от грез так и не очнулись.

Любая самая ослепительная, самая заманчивая мечта меркнет перед действительностью. Живущие в страхе – обречены на погибель, сомневающиеся – на блуждание в потемках. Эдем прошлого есть Утопия будущего. А между ними простирается беспредельное настоящее, в котором все повинуется однажды заведенному порядку, в котором все происходит именно так, как происходит, и никак иначе, у нас есть все, чего мы только можем пожелать, все необходимое, как у океанских рыб, ибо… наш мир и есть океан, в котором мы все барахтаемся, в его необъятных глубинах находится все, что мы знаем, и все, что нам предстоит узнать… Разве этого не довольно?

Когда я в одиночестве брожу по улицам, во мне оживают образы, прежде не виданные: мне становится доступным прошлое, будущее, настоящее, рождение, возрождение, перед моим мысленным взором эволюция выливается в революцию, затем происходит распад. Я познаю секс во всех его мыслимых и немыслимых проявлениях.

Страны, города, деревушки отличаются неповторимой, присущей только им чувственной атмосферой. Где-то воздух струится тонкими, парообразными нитями спермы, где-то он похож на запекшиеся тягучие сгустки, облепившие стены домов и храмов. Тут – кажется, что все покрыто ковром молодой, только-только проклюнувшейся сочной зеленой травы, издающей тонкий сладковатый аромат; там, напротив, воздух душный, как густой мох, он, как пыльца, оседает на одежде, спутывает волосы, забивается в уши, оглушает… Порой его отсутствие причиняет почти физическую боль, ты начинаешь задыхаться, хватать ртом воздух и, получив долгожданный глоток, вздрагиваешь, как от удара током. (Похожее чувство испытываешь, набредя посреди темной улицы на неоновую витрину, в которой двадцать три беленькие цыпочки несут вахту под безжалостными лучами голых лампочек.)

По манере людей говорить, ходить, носить одежду, по тому, как и где они едят, смотрят друг на друга – каждая мелочь, каждый жест указывают на присутствие (или отсутствие) секса. Порой встречается совершенно особый вид двуногих: истребители секса. Этих ни с кем не спутаешь, они словно отмечены специальным клеймом.

Шатаясь по городу, я часто прохожу мимо витрин именно в ту минуту, когда тот или иной манекен удостаивается особого внимания. Возложив руки на восковую «ню», оформитель вертит ее так и этак. Удивительно, до чего живым смотрится этот истукан! Не просто живым, но даже слегка кокетливым. Что до оформителя… Ну вылитый гробовщик.

Совершая свой ночной обход, я всегда удивлялся, почему угрюмые, пасмурные городские кварталы кажутся более живыми, притягивают сильнее, чем залитые светом бульвары, где полно разряженных в пух и прах манекенов – одни прогуливаются под ручку, другие стоят в витринах.