Мысли о сытном ужине, который ждет его дома, прервал телефонный звонок. Это был корреспондент какой-то газеты, он спрашивал о грядущей выставке, посвященной Андрею Рублеву.

«Как же вы достали, журналюги долбаные», — выругался про себя Болдигов. Затем он собрался с духом и зарядил:

— Традиции высокой духовности всегда были свойственны русской интеллигенции и той ее прослойке, которую не зря во все времена величали «цветом нации». Истинные творцы никогда не ставили материальные ценности во главу угла. И мы, как наследники великих гениев, также живем тем духом, который…

Про выставку он толком ничего не знал, потому что спихнул ее подготовку на одного из сотрудников. Но признаваться в этом перед прессой было как-то неудобно. Поэтому пришлось нести чушь.

Закончив разговор, Болдигов сунул телефон в карман, но вдруг заметил, что ему пришла эсэмэска.

Текст был коротким: «Встретимся на твоей даче в 9. Есть вопрос по Рублеву».

Аппетит моментально покинул Болдигова. Он понимал, что речь идет совсем не о том, о чем только что расспрашивал его журналист. И потоком словоблудия здесь уже не отвертеться.

«Что за вопросы, мать твою? — думал он, спускаясь вниз по лестнице. — Мы же вроде полгода как со всем разобрались. Вроде они сказали, что трогать меня больше не будут».

— Иван Ефимович, что-то вы сегодня грустите! — ему навстречу шла смотрительница Лилия Станиславовна. — Что, работы много, да?

— Ничего страшного, не волнуйтесь, — кивнул он и пошел дальше. На работников залов начальник мог позволить себе смотреть сверху вниз, или даже вообще не смотреть.

— Я к тому, что, если здоровье беспокоит, могу хороший совет дать, — продолжала доставать она. — Если компрессы из меда делать по утрам, то…

Болдигов не стал ее слушать и пошел дальше. Эта эсэмэска все никак не выходила из головы.

Впрочем, может, он зря беспокоится? Мало ли какие там вопросы? Может, им бумажку надо сделать или справку подписать? Или этот Глинский продолжает брыкаться?

«Да, попал парень, что называется, под раздачу, — подумал он. — Такой был… блаженный! Хоть с него иконы пиши. Но у жизни свои правила: или ты, или он».

Болдигов выбрал второй вариант. Выбрал, даже не раздумывая, и поэтому остался в своем кресле, а Глинский теперь хлебал баланду.

* * *

Известие о краже «Троицы» прогремело как гром среди ясного неба. Сотрудники Третьяковки весь следующий день ходили как пришибленные: неужели такое могло случиться? Это было покруче, чем в голливудских фильмах. И главное, никаких следов.

В тот октябрьский вечер Болдигов возвращался домой уже затемно. В машине работало радио. Какой-то майор полиции клялся, что преступление, «оскорбляющее дух русского народа», будет раскрыто уже в ближайшие дни. Болдигов не верил. Он еще не знал, каким именно образом это произойдет.

Поставив машину на стоянку, он размеренной походкой пошел к подъезду и не заметил, как старая «Волга», стоящая у его подъезда, кряхтя, сдвинулась с места.

«Вы задержаны» — гулом пронеслось у него в ухе. В это время двое рослых юнцов уже затащили его на заднее сиденье.

Потом были два часа в неотапливаемом «обезьяннике». Болдигов сморкался и, чуть ли не плача, просился позвонить домой. Сержант отвечал исключительно матом и не пускал даже в туалет. Болдигов не привык, чтобы им командовал какой-то отморозок со средним образованием. Но основное унижение было впереди. Почти в полночь дрожащего и сонного Болдигова потащили на допрос.

— Ну при чем, при чем здесь я? — вопил он истеричным голосом.