Режиссер тогда очень хотел снять эффектную сцену, как люди рвутся к своему кумиру, и уговорил Магомаева выйти после концерта к ожидающим его поклонникам. Он долго не соглашался, считая это ненужной, опасной и, главное, бесполезной затеей.

Я сказал: «Все равно не пропустят этот кадр. У нас только Ленин может вот так вот пользоваться такой любовью трудовых масс. Не пропустят». Как я и ожидал, этот кадр куда-то впоследствии исчез, вообще его спрятали. Потому что меня там чуть не растерзали. Это чуть только благодаря тому, что там была милиция конная. Народ там чуть ли не давили, не терзали. Настоящей катастрофой это все могло закончиться.

Сам Магомаев никогда звездной болезнью не страдал, хотя без ложной скромности признавал свою популярность и гордился ею. Но он знал, что «популярный» и «великий» – вовсе не синонимы. А в своей жизни он видел достаточно по-настоящему великих артистов и музыкантов, чтобы понимать, насколько мелка и незначительна преходящая слава в сравнении с истинным талантом. А поставить себя в один ряд с ними ему не позволяло постоянное недовольство собой, постоянное стремление к совершенству, к тому, чтобы достичь еще недоступных ему высот.

При этом сами великие музыканты и артисты по достоинству оценивали его талант и нередко сами хотели с ним над чем-нибудь работать, что-то вместе записать. И тут, увы, скромность была лишней и только мешала. Из-за недооценки своего таланта и нежелания навязываться Магомаев упустил возможность записать оперу вместе с великим тенором Иваном Козловским – звонить и напоминать о себе ему было неудобно, а потом оказалось, что тот ждал его звонка и обижался, считая, что он забыл. Так они и не спели вместе – вскоре после того, как недоразумение разъяснилось, Козловского не стало.

Упустил Магомаев и возможность поработать вместе с Дмитрием Шостаковичем. Когда ему сказали, что великий композитор хочет что-то ему предложить, он побоялся позвонить, чувствуя себя слишком мелким и незначительным в сравнении с таким гением. Вот и получилось, что он даже не узнал, чего хотел от него Шостакович, о чем всю жизнь сожалел.

Не познакомился он и с Рихтером, и с Чаплиным… что поделать, немало было и в его жизни упущенных возможностей. Но главное – он оставался верен себе, и его ошибки были только его ошибками, он никого за них не винил, трезво оценивая себя и свой характер.

Я неусидчив. Хочу, чтобы все получалось сразу. Только что у меня на мольберте был портрет моего любимого композитора Верди. Чувствую, что-то не то – и замазал все черной краской. А портрет был почти готов…

Я вспыльчив. Могу так разозлиться, аж дыхание перехватывает. Но быстро остываю. И тогда мне самому кажется странным мой гнев. Чего это я так?! Злая память – один из смертных грехов, но, слава Богу, я им не грешу…

Самое во мне неприятное – это мои невольные шутки. Только потом я понимаю, что обидел человека. Догадываюсь, за что меня бабушка называла по-татарски «илан малы» – змеиный мальчик. Не знаю, как насчет всего мальчика, а вот язык у меня и правда такой. Не раз Тамара говорила мне, что я могу невзначай обронить едкое слово. Подчас на меня обижаются за мою непосредственность. Но первым я никого не подковыриваю.